Войцех Жукровский - Каменные скрижали

— Умница ты, Маргит, большая умница… О том, что там произошло, лучше не говорить.

— Нет, — шевельнулась ее голова на подушке. — Мы должны говорить друг с другом. Когда ты молчишь, я не знаю, извлек ли ты из этого какой-нибудь урок. Понял ли, что жертва была напрасна? Меня приводит в ужас мысль, что завтра тебя может увлечь какой-нибудь самоубийственный порыв… Чужой опыт для вас словно не существует. Неужели каждый должен подставить спину и получить свою порцию?

— Это не так, — вскинулся он. — Ты же видишь, я никаких глупостей не делаю.

— Я хочу и прошу, чтобы ты не возвращался туда, — твердо сказала она. — Я хочу тебя спасти Я верю в твой талант. Ты думаешь, тебе там дадут писать то, что ты хочешь? И так, как ты хочешь?

— В данный момент наверняка нет.

— Ну, так наберись же смелости и скажи: «В клетку я не вернусь».

Впервые она говорила так резко. Вид потока беженцев придал ей храбрости, если их так много прорвалось через границу, то почему вот этот, единственный, избранный, все еще колеблется?..

— Так и говорю, — шепнул он, касаясь губами ее виска.:— Так и говорю, и пока никто меня туда не гонит.

— Должна тебе напомнить, что на будущий год я контракта не продлила. С января я свободна.

— И что собираешься делать? — приподнялся он на локте.

— Ждать. Тебя. Буду терпеливо перерезать нити, которые все еще связывают тебя с гиблым делом… Самая крепкая связь сожжена восстанием. Ты сам видел, что те, кто хочет бороться, настоящие патриоты, покинули Венгрию. Они возмутят спокойствие сытых, не позволят свободным нациям спать, станут живым напоминанием. Тебя ждет Австралия, целый континент, ты в силах потрясти ее, пробудить сочувствие к твоей стране.

Иштван слушал, сердце его трепетало, словно сдавленное чужой рукой.

— Ведь я не заставляю тебя решиться сей же час или завтра. Понимаю, тебе это будет тяжко, но ведь я-то с тобой. Не позволю, чтобы тебя уничтожили, ты должен писать, творить… Разве в вашей литературе нет таких поэтов, которые уходили на чужбину и потом возвращались прославленными, их книги передавали из рук в руки, как светочи?

— Разумеется, были такие.

— Вот видишь, вот видишь же, — торжествовала она.

Они лежали в темноте. Проезжающие машины бросали на стены движущиеся пятна света. Вид был такой, словно кто-то старается заглянуть внутрь, подсвечивая фонариком. Иштван сжался от пронзительного чувства отвращения. Не к Индии, а к воспоминаниям о шепоточках, о том, как украдкой на взгляд оценивалось расстояние до непрошеных ушей. Одни приятели предостерегали от других, как камни, метали слова: «агент», «шпик», «доносчик». Из уст в уста передавался анекдот о том, что желающий стать членом союза писателей должен представить две книги и три доноса на коллег. Премии, одобрительные рецензии в печати, шум вокруг одних имен и названий, хоть им и грош цена, и исчезновение других, читатели дивились, а внезапная тишина воцарялась по нажатию кнопки, по явному указанию людей, мало что общего имеющих с культурой. Этого не забыть, и все-таки, когда Маргит требует, чтобы он разделил с ней неприязнь к Венгрии, в нем оживает дух противоречия. Венгрия — родина. О ней, как о матери, нельзя говорить дурно.

— Ты думаешь, я дура, не понимаю, что у вас творилось, — жарко шептала она, жар ее дыхания он чувствовал на шее. — Я хотела лучше понять тебя, я прочла все, что вышло по-английски о странах за железным занавесом…

Признание тронуло его и немножко рассмешило, она, видимо, почувствовала это, потому что так же горячо продолжила:

— И вовсе не смешно. Ты скажешь: «Все пропаганда и клевета», а я помню, что говорил Хрущев, тут и приплетать ничего не надо…

Он привлек ее, обнял, стал баюкать на груди, чтобы успокоить. Дом затопила тишина. Даже большие лопасти вентилятора под потолком застыли на месте, а двигались, бесшумно поворачиваясь и удлиняясь, одни тени от света фар изредка проносящихся мимо автомобилей.

— За Британией тоже числятся тайные темные дела, вся разница лишь в том, что ни один премьер не осмелится сказать о них так в открытую, — с горьким волнением выдавил он, словно обвинял в ответ. — Пусть индийцы расскажут тебе про ткачей, как им пальцы рубили, про убийство семьи последнего Великого Могола, здесь, в Красном форту, майор королевских улан перебил даже малых детей и за это был возведен в пэры Англии. А разжигание свар между арабами, потому что нефть дороже крови? А генерал Темплер, который набирал даяков для борьбы с партизанами в Малайе и расхваливал их за то, что рубят головы пленным?.. Ну, а Суэц, ты же своими глазами видела явное преступление, но кому дело до бедноты, деревушки можно превращать в цель безнаказанно, как на полигоне.

Ее тело у него в руках налилось тяжестью, стало чужим. От этого стало больно, и все-таки это был его долг — защищать мир, в котором живешь, с которым соединяет общность борьбы и творения.

— Если бы я не понимал тебя, любимейший ты мой человек, если бы не был убежден, что твои слова вызваны тревогой за меня и растерянностью, что ты хочешь мне добра и тебе кажется, что ты спасаешь меня, — после того, что я услышал, нам трудно было бы разговаривать…

Он продуманно отмерял слова, держа ее в объятиях, высказать накопившуюся горечь — нелегкое дело.

— Ты ко мне добра, очень добра, но не потому, что у тебя характер покорный, а потому, что действительно думаешь обо мне, об Иштване Тереи, у которого всего одна жизнь. Тебе даже неведомо, имеет ли какую-нибудь ценность то, что я пишу, и все-таки ты веришь в мои способности, а в моем поведении, в моих обращенных к тебе словах и нежных порывах находишь уверенность, что не ошибаешься. Любовь дает тебе силу познания, иногда мне кажется, ты знаешь обо мне больше, чем я сам. Ты предчувствуешь поэта Иштвана Тереи, каким он мог бы стать, если бы соединился с тобой, ты знаешь, как сильна любовь. Ты знаешь свою силу, пылкую готовность преданности… Иногда я по ночам просыпаюсь, потому что мне снишься ты, и я ищу тебя. Горло перехвачено, на губах вкус крови. Я готов кричать, что тебя здесь нет, потому что мной овладевает мысль, что я тебя потерял, что ты отреклась от меня. Маргит, я убежден, что меня никто так не любил, как ты, и никто уже меня так не полюбит, что мне в руки дан неоценимый, неповторимый дар. Если бы тебе сказали! «Чтобы Тереи жил, ты должна умереть», ты ни на миг не поколебалась бы. Ты сказала бы: «Берите меня». А разве может быть большая жертва, чем жизнь? Она понемногу оттаивала, прижималась лицом к его плечу, когда он умолкал, легким прикосновением губ словно просила, чтобы он продолжал говорить на чужом для него языке, она помнила, что этот язык ему чужд, ей не давала покоя мысль, что эти слова по-венгерски звучали бы иначе, наверное, много красивее, и подводили бы ближе к тому, что чаялось постичь, познать, понять до самой глубины.