Войцех Жукровский - Каменные скрижали

Удивило, что чокидар не стоит у калитки, а та распахнута. Коза с торчащими в стороны сосцами, задевающими за косматые ножки, посмотрела на Иштвана желтым неприязненным взглядом и продолжала щипать привядшие, давно не политые цветы.

Не могли же не слышать, как урчит мотор, но никто не вышел встретить хозяина. На веранде Иштван споткнулся о разворошенную постель и одеяло, тут же стояли глиняный очажок, полный серого пепла, и горшок, в котором кишели мухи. Под ногами хрустнули сухие листья, скрученные в трубочки долгой сушью.

И мигом пропала вся радость возвращения в прежний уголок. Дом стоял распустехой, ни Илона, ни мальчики здесь явно не ждут. Дверь в холл была не заперта, он вошел в душное помещение и направился на гомон голосов, закипая гневом при виде общего запустения. Издалека узнал старческое кряхтенье повара, тягучий голос уборщика, доносились и какие-то незнакомые женские всхлипы.

Представ на пороге, он застал врасплох целое общество. Кроме домашних, здесь были и соседские слуги, все сидели в кружок и о чем-то держали совет, запуская руки в большую сковороду с рисом и овощами. Стоял тяжелый дух, пахло табачным дымом, потом и чем-то горелым.

— Сааб, — ужаснулся уборщик. — Намаете джи.

Старик Перейра вытер жирные пальцы о латаную расхристанную сорочку, сложил ладони, низко поклонился, так что растрепался торчащий седой чуб.

— Что за сборище? Что тут происходит? Почему в доме грязь, почему не убрано? Открыть окна, навести порядок, — повысил голос Иштван. — Чтобы через час тут все сияло.

Чужие улепетывали, согнувшись в три погибели, как можно незаметнее, только выбравшись на знойный двор, распрямляли спины — и топотали по камню босые пятки.

— А нам сказали, что сааб уже не вернется, — моргал повар исплаканными глазами. — И не дали денег за этот месяц.

— Кто сказал? — от ярости горло сжало, в висках застучало.

— Мистер Ференц. Он здесь был и всю почту забрал, — стал оправдываться перепуганный повар.

— Какую, к чертям, почту?

— Письма, которые к вам пришли… По приказу посла.

— Кто вам разрешил? Что вы тут без меня развели? Ну, вы у меня узнаете!

Иштван твердым шагом двинулся в холл, где уборщик настежь отворил окна, на солнечном свету золотисто клубилась пыль. Перед домом уже замер чокидар, а малорослая девушка, наклонясь так, что распущенные волосы закрыли лицо, торопливо скатывала постель, пятясь, как собака, роющая ямку, чтобы спрятать кость. Свет, хлынувший в окно, явил слой пыли на столешнице. И вдруг Иштвану показалось, что он здесь нежеланный пришелец, вызывающий общее замешательство, подобие мертвеца, которого честь-честью проводили, схоронили, а он ни с того ни с сего предъявляет претензии на прежнее место среди живых. Заломив руки, явился перед ним озабоченный Перейра.

— Сааб, что будет с нами? Новый примет нас на службу?

— Что еще за новый?

— Его пока нет, он скоро прилетит. Иштван остолбенел, теперь все стало ясно.

— Откуда вы знаете? — тихо спросил он.

— От слуг посла. Я осмелился потом спросить у господина секретаря, когда он приходил сюда, поскольку речь и о том, на что нам-то жить… И он подтвердил.

В постаревшем взгляде Перейры была мольба если не о спасении, то хотя бы о надежде на спасение.

Иштвана обдало жаром, горчайшая обида впившимся осколком стекла заворочалась в душе. «Уделали меня, обгадили, шифровок напекли, чтобы меня отозвали по-быстрому. А чтобы я ничего не учуял, выпроводили вон из Дели… Как наивный, глупый щенок, я поверил в их добрые чувства ко мне. И поехал не один, сам дал им в руки доказательство. В одном только их расчеты не оправдались — я вернулся. Доставил им лишнюю возню».

Он смотрел на уборщика, как у того ходят тощие смуглые руки, протирающие мокрой тряпкой пыльные сетки в окнах, точь-в-точь как у заводной игрушки, в которой лопнула пружина, еще несколько судорожных движений, и она, словно изумясь, что всему конец, остановится и замрет. Уборщик как раз выжимал тряпку, красноватая пыль окрасила воду, я подоконник был словно кровью измазан. Жаль прислуги, ох, как жаль. Он, Иштван, был единственным источником существования для этих людей, не только для них, но и для семейств, которых никогда в глаза не видел, для целой толпы жен, тещ, тестей, дальних родственников, им всем была обеспечена трижды в День украдкой отсыпанная пригоршня риса, он был, как с поклонами говаривал Перейра, их отцом и матерью, он был их счастливым жребием, даже не отдавая себе в этом отчета. Что теперь с ними будет? На какой-то срок хватит небольших сбережений, их можно тратить, тянуть по капле, проедать прошлое… А потом? В чисто выстиранных, накрахмаленных сорочках они начнут обходы тех, кто работает в посольствах, будут совать взятки в руки таких же нищих, стелиться, униженно просить, потому что повара всемогущи, их протекция способна снова открыть им двери кухонь, где так сладостно пахнет вареным и жареным, где не взвешивают рис перед тем, как всыпать в горшок, где муку на чапати не меряют на ложечки с верхом… Жить, повиснуть снова на каком-нибудь иностранце. Ворох засаленных свидетельств не в счет, надо обещать постоянную дань с каждой получки тому, кто имеет возможность порекомендовать. Будут платить за одно обещание работы, за надежду, которой придется тем временем перебиваться.

— Пока не уехал, попробую вас пристроить, — бросил Иштван Перейре, тот повторил, перевел его слова, и словно свет надежды пал на лица, начались поклоны, молитвенные касания сомкнутыми ладонями лба, благодарности, благословения.

Телефон. Маргит спешила знать, все ли в доме без перемен.

— Я отозван, — растерянно сказал Иштван.

— Очень хорошо, — донесся ясный голос, ликующий, задорный, деловитый. — Этого я и ожидала. Надеюсь, ты не огорчен? Да, Иштван, пора поставить точку.

Помолчав и подумав, Маргит спросила:

— Что собираешься делать? Ничего не решай, пока я не приеду.

— Придется повидаться с послом. А здесь еще не убрано, только приступают… Маргит, как только вернусь, я дам тебе знать, — это была почти неприкрытая просьба.

— Держись спокойно. Не давай воли гневу, слышишь? Помни, что я с тобой. Жду. Вдумайся, они тебе уже безразличны, не нужны, ты свободен, понимаешь, наконец-то у тебя есть преимущество перед ними, ты можешь быть самим собой! А они боятся сказать то, что думают, они боятся собственной тени… Что тебя так трогает? Если ты взбешен, я запрещаю тебе идти туда сейчас. Ты только доставишь им удовольствие, покажешь, что они допекли-таки тебя, причинили боль, ты этого хочешь? Иштван, они даже презрения не заслуживают, им можно только посочувствовать.

Он молчал, опершись ладонью о стену. Возвращалось спокойствие, росла холодная дерзкость, желание поквитаться.