Фабрис Каро - Фигурек

Во время ужина (был подан омлет из неоплодотворенных яиц) мы ни разу не коснулись темы об измене Клер — что вполне естественно.

Эпитафина и Некто-Жан за игрой в шашки курят сигареты.

Некто-Жан.Поздно, теперь он уже не придет.

Эпитафина. Таких вещей никогда не знаешь наверняка. Всяко может быть. Пьерралист — полуночник.

Не-е-ет, я чувствую, что рехнусь… А попробуй-ка не рехнуться от одного того, что стоило мне захотеть встречи с этим кошмарным типом, который до того появлялся на всех похоронах, где был я, стоило мне только захотеть с ним встречи, — тут же его и след простыл.

Одни, другие, третьи, четвертые похороны (Поля Сориано, Фредерики Манжо, Шанталь Риполь и Марселя Пиаже) — нет как нет. Ну и как в таких условиях оценить по достоинству качество стольких церемоний? А никак! Но стоит подумать о девице Манжо… Если бы я был в нормальном состоянии, Фредерика Манжо намного опередила бы Антуана Мендеса, о да, сто очков дала бы вперед. На самом деле все ведь совпало на редкость удачно, все позволяло сделать из этих похорон подлинный шедевр! Тут тебе и редкая болезнь, и скоропостижная кончина, и друзья покойной, один за другим подходившие к гробу, чтобы, сдержанно рыдая, положить туда письмецо, и ангельское личико усопшей — престол украшала ее увеличенная фотография — и апогей церемонии: зазвучавшая в храме любимая песня почившей — «Puisque tu pars» Гольдмана [8] Жан-Жака Гольдмана (р. 1951) называют гением французской песни, a «Puisque tu pars» («Потому что ты уходишь») — одна из лучших и самых знаменитых, уже двадцать лет трогающая сердца слушателей. Находится она тут: http://www.youtube.com/watch?v=n91xHogrhe4&feature=related — а в одном из многочисленных комментариев внизу говорится: «песня, которая звучала на похоронах моего друга; не могу слушать ее без слез; потрясающая песня…» … М-да, все кругом в слезах, а я ищу взглядом этого пьянчужку — ну и дела!

Вот она — ирония судьбы! Я начинаю опасаться: а вдруг с ним что-нибудь случилось? Я перестал спать. Ночи напролет я снова и снова прокручиваю в памяти его монолог, возвращаюсь к сцене, разыгравшейся между нами, голос толстячка звучит в моих ушах, и, в конце концов, все произошедшее уже представляется мне трогательным.

На этой неделе я казался моим друзьям особенно молчаливым, но и особенно раздражительным. Настолько, что даже Жюльен старался не говорить со мной о своих семейных проблемах. Ему мое состояние казалось результатом пережитой вербальной агрессии, и он повторял: надо уладить все это как можно быстрее, — в чем был определенно прав.

Я уже и надеяться почти перестал — а он тут как тут: в отделе напротив, лениво катит заваленную покупками тележку. Вне себя от необъяснимой радости, как сумасшедший мчусь к нему по проходу. До него остается не больше двух метров, когда по выражению его лица догадываюсь, что он отнюдь не разделяет моего энтузиазма. Все-таки решаюсь подойти.

— Нет, вы только гляньте, вот и доносчик… И ты еще смеешь ко мне приближаться после того, что сделал?

— Послушайте, я как раз и хочу попросить прощения за то, что произошло во время нашей последней встречи… Мне не следовало так рьяно обороняться… У меня ведь не было ни малейшего намерения доносить на вас кому-то и…

— Брось заливать-то! Все равно не поверю, что ты испытываешь раскаяние из-за того, что настучал на меня. Я знаю, что это ты, и было бы справедливо набить тебе морду, но на самом деле мне наплевать, здесь или где…

— Ничего не понимаю и клянусь, что я не…

— Да? А почему тогда я здесь, как ты думаешь? Повышение по службе? Как бы не так! Супермаркет — это десять часов в день… Была у меня непыльная работенка при жмуриках, пока тебя не встретил, и вдруг, просто-таки случайно — назавтра — бац! Новое назначение! Скажешь, и впрямь случайно, да?

— Простите, я не понял ни единого слова из всей вашей речи… Но как бы там ни было, если я и совершил, помимо своей воли, какую-то оплошность, то искренне сожалею об этом, можете мне поверить.

Некоторое время он молча, пристально в меня всматривается, почесывая воображаемую трехдневную щетину.

— Хм… Ты хочешь сказать, что не ишачишь на Фигурек?

Я пожимаю плечами и поднимаю брови в знак удивления: иначе было не ответить на вопрос, который прозвучал для меня так, словно был задан на чистейшем японском языке, — просто никакой разницы.

— Ах ты, мать твою…

Выругавшись, он продолжает молча сверлить меня взглядом, явно раздосадованный. А я — тоже молча — стою столбом, и выглядит это, наверное, довольно глупо. По соседству с нами какая-то дама со странным цветом волос никак не может выбрать зубную пасту, и заметно, что наше присутствие ее беспокоит.

— Ладно, слушай, я-то, между прочим, тут вкалываю, давай назначим встречу после того, как освобожусь, в 21.00 у бистро «Столбы», да не опаздывай, страх как не люблю тех, кто опаздывает.

Около десяти. Он показывается в дверях бара. Делаю ему знак: жду, мол — идиотский знак, будто у нас любовное свидание назначено… Он тяжелой поступью двигается по залу, даже головы не поворачивая, пожимает по пути руки парочке завсегдатаев, падает на стул напротив меня и басовитым своим голосом заказывает стакан красного. Несколько минут, пока официант не доставил выпивку, он сидит и молчит — глаза в пол, толстые пальцы барабанят по столешнице, выдавая какой-то весьма приблизительный ритм. Но едва перед ним возникает стакан, он оживляется, хватает его, мигом опустошает, заказывает другой и… снова принимается барабанить пальцами-сардельками по столу. Так повторяется семь раз, и за все это время он не удостаивает меня ни единым словом.

Держа в руках восьмую порцию красного, он наконец решается поднять на меня помутневшие бессмысленные глаза.

— Я тебе ничего не должен, согласен? Я ничего тебе не должен.

— Разумеется, нет, я…

— Да, я ничего не обязан тебе объяснять и не обязан сидеть тут с тобой. Если я и пришел сюда, то ради себя самого, мне остоелозило жить во лжи, такое выносить трудно. Поскольку я уже и так сказал слишком много, надо бы покончить со всем этим. Только учти: мне это нужно только для того, чтобы облегчить душу, тебе я ничего не должен.

Он ничего мне не должен и, кажется, хватается за эту нехитрую мысль, как утопающий за соломинку. Ладно. Киваю вполне механически, а он:

— Давай — выкладывай начистоту, что тебе надо!

Вот те на! Выкладывай, что тебе надо ! Мне это надо? Ох, редко встречалась мне подобная гордыня! Представляете, как если бы зашел пациент в кабинет врача и предложил тому: «Ну, доктор, а теперь выкладывайте, зачем я вам нужен!»