Антун Шолян - Гавань

Инженер изначально был мечтателем. В студенческие годы, в те первые, исполненные энтузиазма годы сразу после войны, перед ним раскрылась перспектива грандиозных проектов, безграничных возможностей только еще рождающейся новой жизни, чистого, нетронутого пейзажа, который можно было лепить так же беззаботно, как бог месил глину в дни сотворения мира. Наглотавшись пьянящих паров восторженного энтузиазма своего поколения, Слободан мечтал о том, как он с головой окунется в коллективный созидательный порыв, мечтал о чем-то вроде Баухауза, который выражал бы командный дух всего общества. Его собственная мечта сливалась с общей, а задуманные им дела только заполняли пустоты в эскизах утопических городов.

Позже, когда Слободан начал работать в разных проектных бюро и строительных управлениях и, неудовлетворенный, переходить с места на место (нигде не находя возможности осуществить свои идеи), он понял, что мечта о Баухаузе рассыпается подобно фасадам новостроек: так, вероятно, распались и мечты самих баухазовцев. Вместо открытых перспектив, о которых они, как и мы, влюбленные в грядущее, мечтали, родились на свет серийные муравейники. Вместо созданных воображением футурологов пейзажей будущего, вместо райских сооружений Корбюзье родились дешевые, бесцветные станки для проживания. Вместо причудливых фантастических зданий повсюду вырастали однообразные спичечные коробки, которые сразу же на глазах осыпались, облезали, трескались и превращались в новые трущобы. Вместо академических рощ возникали осиные гнезда рычащих моторов, поросшие бурьяном пригороды. Еще не успев ничего построить самостоятельно, Слободан словно бы вместе с ними испытал все эти разочарования; он сжился с мыслью, что история наперед превратила нас в калек.

Но в те ранние времена, исполненные мечты, инженер абсолютно точно чувствовал и знал, что он не один: в нем словно бы жил другой строитель, более сильный, способный и целеустремленный, чем он. Этот второй никогда не поддавался ни восторгу, ни унынию, он просто был полон жажды созидания.

Нельзя сказать, чтобы вначале инженер не старался утолить эту свою жажду; позже он уже вынужден был ее обманывать пустыми обещаниями, всякими ловкими утешениями: пути мирские неисповедимы, нам не дано сполна понять истинную пользу и величие каждого банального дела, которое мы обязаны исполнять! Но жажду и голод этого ненасытного обжоры нелегко было утолить словами: он прямо бросался то на мост, то на целый жилой квартал, а иногда даже посягал на кафедральный собор. Иногда он обнаруживал поистине божественный голод, мечтал о целом мире. Даже он усвоил: мир надо в корне менять.

Но соборов уже давно не строили, а что до мира, вскоре выяснилось, не бог весть что это такое. В тот самый день, когда инженер понял, что ни он сам, ни его поколение, ни какой общий коллективный порыв не смогут повлиять на пути мирские, он признал собственное поражение, которое уже было в нем как бы запрограммировано, и внутри у него что-то погасло; это сознание, а не сам факт словно бы нанесло ему непоправимый ущерб.

Но если мечтатель в нем уснул, строитель бодрствовал: он не позволил себя обмануть никаким теориям об абсурде и бессмысленности. Он не позволил удушить себя депрессией духа и равнодушием тела, в котором существовал. Он все время требовал пищи, как некая огромная опухоль.

И инженер, освободившись от амбиций монументальных и футурологических проектов и даже от социальной амбиции преуспевания и карьеры, смиренно готовясь кое-как протянуть отпущенный ему срок, все более поддавался разным чудаковатым идеям, только чтоб утолить эту жажду и подкормить своего ненасытного внутреннего жильца. Иногда ему удавалось удовлетворить его башенкой из гальки и мокрого песка, выстроенной на пляже, иногда бумажным мостом, перекинутым через ручеек пролитого на стол чая во время бесконечного завтрака — особенно когда Магда пускалась в свои утренние монологи, которые, по ее мнению, должны были сыграть роль инъекций моральной энергии, весьма необходимых ему в преддверии долгого и нудного рабочего дня.

Он все чаще пропадал во дворе, в маленьком сарайчике, и мастерил там то стульчик, то шкафчик для ванной, то полочку. Из меня бы, поди-ка, мог выйти отличный столяр, думал он. А вообще все страшно усложнилось для человека: начиная от сооружения моста до организации общественного устройства, ты лишь передатчик а некоем гигантском компьютере, выдающем непонятные или, может быть, просто неуловимые ответы; сам ты не можешь ничего. Мне бы надо быть столяром и специализироваться, скажем, как краснодеревщик по стильной мебели — сейчас она в моде. Или автомехаником. Или слесарем-механиком. Но самое главное — не предаваться даже крохотным мечтам.

Магда его за это презирала, часто упрекала, что бессмысленно транжирит время и энергию, вместо того чтобы «посвятить себя своему делу». А он все больше отлынивал от проектирования и активного участия в деятельности учреждения, где окончательно осел, и все больше выполнял чисто канцелярскую работу: безликость этих занятий действовала на него успокоительно. Он решал вопросы распределения прибыли, составлял отчеты и писал сводки. Парадоксально, но таким образом он постепенно удовлетворил и Магду: чем больше он уходил в административную работу, тем более преуспевал по службе. В короткое время поднялся до должности помощника директора. Он был надежным и послушным, ибо ни в чем не был по-настоящему заинтересован. Он никому не угрожал, ибо не имел амбиций, и его успех по службе воспринимался всеми безболезненно.

Однако новое назначение совсем сбило его с толку. Это случилось как раз в тот момент, когда он уже уверил себя, что ни на что не способен, когда он даже не смел более копаться в себе и в своей прошлой жизни, боясь окончательно убедиться, что потерпел крах во всем, что делал.

Мы пришли к этому, повторял он сам себе, проезжая сквозь пустынную Лику, мы пришли к этому, не испытывая ни удовольствия, ни гордости, и пришли не вследствие каких-либо собственных заслуг, а согласно естественному стечению обстоятельств, подобных тем, что механически определяют судьбу муравья согласно естественной смене поколений.

И где мы очутились? Опять в самом начале. Надежда — тот же вулкан: немного побушует и засыплет все вокруг лавой и пеплом. Дай боже, помолился он, поднявшись на перевал Алан, где соединялись небо и земля, на пол-пути между своей прошлой и будущей жизнью, дай боже чтобы это оказалось настоящим началом, молю тебя, исполни обещанное нам и пусть все будет хорошо.

На второй или третий день своей жизни в Мурвице он навестил теток. Было душно в полутемной старой столовой с бесконечными кружевными салфеточками и разрозненными фарфоровыми сервизами за стеклом буфета. Он снова, как в детстве, почувствовал себя неловко в этом тесном помещении, откуда ему, как и прежде, захотелось поскорее выбраться. Вопреки ожиданию встреча с тетками его вовсе не растрогала, напротив, он опять ощутил нетерпение. Может, опять ощутил себя молодым.