Род Лиддл - Тебе не пара

— От этих слепней сплошные проблемы. Ну что ты с ними будешь делать, с этой сволочью? — говорит он.

— Да кому ты рассказываешь, — вздыхаю я. — Как этот мужлан неотесанный здесь вообще очутился, вот что хотелось бы понять. От него скотным двором так и несло. Должно быть, издалека прилетел.

— И он, и много кто еще, — отвечает комар. — В гостиной вчера сверчка встретил: совершенно ни в какие ворота. Спросил его, что происходит, но какой с ними разговор: на-на-на-на-на — и все, понимаешь.

Комар потирает свои большие черные задние лапки друг о дружку, довольно достоверно изображая сцену.

— Плюс к тому, — продолжает он, — тут еще эти хрущи и многоножки. Порядка вообще никакого. Дом разваливается. Я бы на твоем месте валил отсюда. Что-то странное назревает. А вчера в саду этот чертов ворон был.

— Знаешь, думал я о том, чтобы уйти, — говорю я ему.

— Нашего четвертого ребенка, Алекса, съел этот гад, громадный паук в кухне. Я закричал, но он не услышал — радио работало, так прямо в сеть и влетел.

— Да, жалко…

— Ну да, дети, понимаешь… Короче, мы сваливаем, как только Эмма закончит свою вечернюю трапезу… осторожно, она к занавескам тянется…

Мы оба взлетаем, чуть было не столкнувшись в растущем проеме между раздвигаемыми занавесками, потом садимся как можно незаметнее на стену спальни, по центру. Похоже, мамаша решила отнести ребенка вниз — может, укус слепня обработать, хотя беспокоиться ей нечего: ранка затянется и к вечеру пройдет, опасности заражения нет. Мы с комаром некоторое время медлим, молча предаваясь каждый своим мыслям. Задумываюсь ненадолго о многоножках: они — свидетельство того, что дом возвращается в свое как бы первобытное состояние, теряя час за часом легкую патину человеческого воздействия. Дальше появятся мокрицы, а будет ли кому их встретить, это уже другой вопрос. Триша, как всегда, совершенно права. Мы не созданы для борьбы с растворением — мы отдаемся этому процессу, в то время как вы боретесь — и все равно отдаетесь. Эти бессмысленные затраты энергии подобны тончайшей струйке пара, следу, поначалу четко и ясно прочерченному на вечернем небе, который почти незаметно размывается и после сходит на нет.

Спустя немного времени комар, быстро пробормотав что-то на прощание, уносится вдогонку за своей партнершей. Мне слышно, как внизу медленно нарастает вечерняя ссора, словно складываясь по порядку из кирпичиков: все громче человеческие голоса, все явственнее жалобные и враждебные модуляции. И аккомпанементом ко всему этому — шелест крылышек насекомых по стеклу, шуршание ножек по коврам и линолеуму, трение челюстей о дерево и камень, негромкое тиканье часов на стене.

…в общем, у нас тут по идее вечер специально в честь Анны в баре на Баттерси-райз, все сидят, напрягаются — веселье изображают, якобы у нее с ногами все путем, как вдруг входит Биба с этим не то бомжом, не то психом, и все замолкают и смотрят, ждут объяснений.

Для Бибы это типично, если кто не знает. Мы все пришли ради Анны, она же в Америку уезжает, попытаться что-нибудь сделать со своими ногами, ее, может, через год уже не будет — и что? Вместо этого весь первый час у нас только и разговоров, где Биба, где Биба, и ведь ясно же, что это будет ее очередное явление, всегда она так — не выносит, когда все внимание кому-то другому, пусть даже человек умирает, как Анна, видимо.

Всегда она так.

Как на мое двадцатиоднолетие: нарисовалась в парандже, заявляет, что «прониклась» исламом, потом весь вечер не пьет, с мужиками не разговаривает, да еще разборчивая такая, в еде ковыряется — типа, что за дела?

Стоит, короче, перед нами с таким надменным видом, как будто она тут самая главная, а этот бездомный, весь грязный, опустившийся, как уставится жадно на хлеб и на «Сансер» тоже, а на штанах у него спереди виднеется пятно, типа, обмочился, и вообще, она б хоть на секунду задумалась, вспомнила об Анне, не говоря уж про Сола и Дипака, хозяев заведения, которые уже начали нехорошо поглядывать в нашу сторону из дальнего угла, просто дала бы этому бродяге денег, и дело с концом.

Тоби — он был у Анны вроде бойфренда еще до того, как у нее отвердели ноги и она перестала заниматься сексом, — встает, обнимает Бибу, привет, говорит, Биба, да мы тебя уже потеряли, да где ты пропадала, а потом, спокойненько так, а приятель твой кто будет? После сей удачно поданной реплики, завладев вниманием тусовки, Биба оборачивается к бомжу, руку ему на плечо положила, при этом выражение лица у нее серьезное такое, прямо как у журналиста на четвертом канале, в передаче о бедности где-нибудь на северо-востоке Англии, и говорит, медленно так:

— Ребята, это Раду. Я познакомилась с ним на Бромптон-роуд, где он просил милостыню. Ну, понимаете, побирался, типа, на улице. Вот это висело у него на шее…

Тут Биба вынимает из своей «Фурлы» грязную сложенную картонку, разворачивает и поднимает, чтобы всем было видно.

Там написано:

«Меня Зовут Раду.

Я Румынский Беженец.

Нужны Деньги.

Помогите Пожалуйста».

Ну, мы все молча читаем это дело, подозрительно глядим на бомжа, а бомж уткнулся глазами в пол и изредка украдкой бросает страстные взгляды на еду, а Биба говорит:

— Понимаете, он из Бухареста, это, типа, столица Румынии. Я так и знала, что вы не будете против, если он тоже придет — он в бегах, скрывается от секретной службы, а это такие сволочи, просто ужас.

В общем, высказалась, испортила нам всю атмосферу, вечер пошел наперекосяк, никто уже не знает, что теперь делать, куда смотреть, а сама берет и изображает на лице такое глобальное сочувствие:

— Ну что, — говорит, — Анна, как твои ноги?

Тогда Анна начинает всем рассказывать, что у нее происходит с ногами, и на этом я отключаюсь, полностью, ведь это же невозможно, дико, страшно; какую-то секунду я на нее смотрю и просто умоляю, чтоб она не снимала свою дурацкую накидку, а то, знаете, я от этого всегда на измену сажусь, конкретно. Как хотите это называйте: черствость, наплевательское отношение и так далее, я все понимаю, типа, Анна серьезно больна, это я как-нибудь переживу, вот только не надо мне ничего показывать, о’кей? Вот видеть мне ничего этого не нужно — нет, серьезно. А пока я пытаюсь вызвать мысленное затемнение и игнорировать происходящее вокруг — ошибка известная, — Солу удается раздобыть стул, и тут этот Раду, блин, этот румынский бродяга в бегах, оказывается прямо рядом со мной: уселся поудобнее и сидит, носом шмыгает странно так, будто простужен.

Пока он устраивается, меня обдает вонью, как волной; мощь поразительная: несет перезрелым пармезаном, заплесневелыми хлебными крошками и мочой. Нет, ну просто райское наслаждение!