Род Лиддл - Тебе не пара

— Да нет вообще-то…

— Как это — нет вообще-то?

— Ну, могла пойти в гости к приятелю в Белсайз-парк. Что-то она говорила… в общем, ничего определенного.

Бешамель в отчаянии барабанит по двери спальни.

— Блин, — повторяет он. — Тут опять электрики пришли. Деньги, типа, нужны. Иначе, говорят, отключат нас. Я поражаюсь, как им до сих пор такое разрешают!

— Господи, как же так. Может, на мобильный попробовать…

Бешамель издает тонкий безрадостный смешок.

— Ага, — говорит он, — на мобильник. Алло, это Софи, и так далее.

— А может, — предлагает Пол, — электриков попросить подождать немножко, пока она вернется из… ну, из этого самого.

Бешамель с мрачным видом трясет головой.

— Да нет, вряд ли, на этот раз не выйдет. Нет, серьезно: по-моему, они довольно решительно настроены. У тебя восемьдесят фунтов не найдется, а? Тебе потом Софи отдаст, это ее доля.

Пол отрицательно качает головой.

— Извини…

— Ну, тогда все. Я так понимаю, теперь дому точно капец. — Пожав плечами, Бешамель выходит из комнаты, прикрывая за собой дверь.

Пол по частям выволакивает себя из постели, таща за собой пальто и одеяла, чтобы сохранить остатки тепла, и принимает сидячее положение.

Незаметно для него самого тут, в этой спальне, его охватывает нечто похожее на решимость. Он чувствует раздражение, наверное, отчасти вызванное неумолимым монотонным движением на улице, постоянным, надоедливым рычанием, от которого он никак не может полностью отгородиться. Думая о прошлой ночи, он все еще напрягается помимо воли. Почему он неспособен контролировать свои эмоции, размышляет он. За этой мыслью приходит другая, о том, что, может, все как раз наоборот: он сам приучил себя трепетать и дрожать в обществе Софи, вымуштровал свое тело до такого состояния, заботясь при этом только о себе. Для него это было так же неизбежно, как учиться дышать, и угнетало до крайности.

Внизу слышны голоса, какое-то шевеление в прихожей: это электрики роются в кладовке в поисках счетчика. Отключить его — дело в наши дни нехитрое. Не то что с водой: там не обойтись без долгих судебных разбирательств и прочих запутанных процедур, на которые требуется куча денег.

Пол слезает с матраса и подбирает с пола свою клетчатую рубашку. Рядом с тем местом, где она лежала, он замечает толстый фломастер, виднеющийся из-под пары черных леггинсов. Может, записку оставить, что-нибудь лаконичное, поражающее воображение, думает он, оглядывая комнату в поисках чего-нибудь, на чем можно писать. Непонятно, правда, что сказать. Она-то, в конце концов, чем виновата?

Тут он видит ее трусики, и в лихорадке накатившего возбуждения ему в голову приходит неплохая идея. Туго натянув белую ткань, он пишет на ней три слова: «Спасибо, что подрочила».

На какое-то мгновение у него возникает не слишком рыцарский вопрос: а догадается ли Софи, вернувшись домой, что это написано им, Полом. Потом он натягивает трусики сверху на стерео и начинает застегивать рубашку. Перекрывая шум уличного движения, из соседней комнаты до него доносится яростное тявканье: звук такой, словно разозлили собаку, но в этом прерывистом лае явно слышится нечто человеческое.

Снизу раздаются ликующие восклицания электриков. Присев, чтобы завязать шнурки, он натыкается взглядом на будильник Софи ровно в тот момент, когда красные цифры, померкнув, исчезают.

Розово-сиреневый закат над маленьким парком на Пекэм-рай-коммон, такой теплый и душистый, как будто лето еще не кончилось. У искусственного озерца дети швыряют камушки в канадских гусей, ловко целясь в белый полумесяц на шее у незваной птицы. Дети смеются, визжат, поздравляют друг друга с прямым попаданием; это происходит часто, поскольку канадские гуси, слишком жирные и ленивые, чтобы уворачиваться от снарядов, просто плавают на поверхности своего крошечного грязного океана и терпят боль, надменные и безразличные. В стороне от озера вдоль асфальтовых дорожек прогуливаются мамы с папами, прижимая к себе брошенные детьми мячики, куртки и свитера. Хотя пенсионеры, выстроившиеся вдоль лужайки для боулинга, и поеживаются, погода стоит удивительная, не по сезону, не по времени суток: душная, липкая теплынь пузырями поднимается из-под воды, с черного дна озера, тяжелым облаком свисает с лип. На улице октябрь, но, куда ни пойдешь, везде все те же запахи: недавно подстриженная трава, потная мешанина, озерное мелководье и налипшая вокруг грязь, можжевельник, серная смесь, в которой садовники выращивают тюльпаны на будущий год. Можно и впрямь обмануться, решить, что лето еще не ушло. То там, то сям даже ласточки попадаются.

В крохотном просвете между кустами можжевельника и рододендронами — тоже своего рода закат. Здесь, под радужной листвой, Дениз на несколько заключительных секунд сосредоточилась на своем занятии — она отсасывает у Эдди. Ссутулилась так, что спину ломит, черные колготки продрались на коленках, кожа там стерта и в грязи. Однако она — воплощенное усердие: даже тут не забывает соскользнуть ртом до самого низа, одной рукой легонько прихватив его за мошонку. Все это не так-то просто, когда по плечам скребут ветки рододендрона, а чуть поодаль слышны крики и смех детей, словно что-то предвещающие.

Но в действительности она целиком поглощена этим актом, напоминающим благословение и молитву, для нее не существует ничего вокруг, только член Эдди во рту, да еще — зеленое солнечное мерцание, как-то странно, со смещением проникающее через окружающие ее деревья. Эдди тоже на коленях; он предпочел бы стоять, но здесь слишком мало места. Стоя было бы гораздо лучше, особенно сейчас, когда он кончает с легчайшим содроганием бедер и глубоким выдохом. Это как писать в горку, думает он, выгнувшись назад в полусидячем положении. Он запрокидывает голову и, касаясь острых зеленых листьев, произносит имя: «Дениз…» — так тихо, что ей едва слышно. Позже ему становится непонятно, зачем он вообще это сказал. Кто же еще? Какой в этом смысл? Он что, думал, это не она?

Услышав свое имя и подняв взгляд, она, слегка поблескивая ртом, стряхивает с волос веточки, сглатывает и, схватив за плечи, притягивает его трясущееся тело к своему. Ей нравится ощущать эту густую, вязкую солоноватую жидкость у себя в горле, больше даже, чем мужское тело, напирающее на ее собственное; это можно принять за некую извращенность. Они обнимаются — по привычке и от изнеможения, в запоздалой попытке придать этому наспех организованному мероприятию некое подобие эмоциональной вовлеченности, а потом Дениз, разинув рот, резко отстраняется, напуганная каким-то шевелением в мягком зеленоватом сумраке всего в нескольких дюймах от уха Эдди. Заметив ее внезапное беспокойство, Эдди в панике оборачивается, быстро застегивая ширинку. С нижней ветки липы на него в упор глядят два коричневых глаза. Эдди никак не может взять в толк, чего это они так необычно близко посажены.