Жан д'Ормессон - Бал на похоронах

Печаль, которая овладела нами, была родом тоже из тех счастливых дней, которые мы провели с ним, и из той его способности, которой он был наделен как никто другой, — делать жизнь праздником, всегда новым… Он знал не так уж много, но знал жизнь. Знание как таковое намного выше «умения жить», но оно — почти ничто перед знанием жизни. Для многих, кто был в этот день рядом с ним — мужчин и женщин, — жизнь станет менее легкой, менее веселой, менее яркой, чем была с ним.

Проскальзывало у собравшихся и другое чувство, и это был явный парадокс: Ромен, который был самой жизнью, теперь своей смертью заставлял нас думать о собственной смерти. Он сам, конечно, отверг бы роль распорядителя похоронного бала. Он предпочел бы, чтобы его смерть стала поводом для праздника — по образу и подобию его жизни. Не получилось: не удавалось нам преодолеть горечь от его ухода без него… Его не было здесь, чтобы утешить нас. Он любил саму жизнь, все в ней построил на этом, и, можно сказать, построил гениально… И вот смерть торжествовала. В эти мгновения на его мертвом лице она была сильнее, чем жизнь…

То, что мы, смертные, можем сделать, чтобы преодолеть смерть, — следовало искать в жизни. Надо использовать каждый день нашей жизни, чтобы найти в ней тот секрет, который и сделает ее бессмертной. Что это за секрет? Есть что-нибудь кроме удовольствия и любви к жизни, которые Ромен при жизни возвел в культ? Где искать спасение? В порыве к будущему через прошлое, который мы называем историей? В искусстве, которое иногда приоткрывает нам — не иллюзия ли это? — неведомые берега. В любви, которая имеет то великое преимущество, что о ней нельзя сказать ничего определенного? На какой-то кратчайший миг мне показалось, как ни абсурдно, что Ромен взял меня за руку и склонился ко мне, чтобы поведать мне этот секрет…

Бешир безотрывно сопровождал похоронный фургон…

…30 апреля 1945-го года он стоял на часах перед дверями фюрера в бункере имперской канцелярии. Под многометровой толщей бетона жизнь текла в нереальности. Все понимали, что авантюра, затеянная двенадцать лет назад, закончена. И конец этот был в крови, руинах и слезах. Но слезы ужаса и отрезвения, которые могли бы еще как-то изменить ход событий, пришли слишком поздно: через пять месяцев Соединенные Штаты первыми бросят первую атомную бомбу на Японию…

Секретные переговоры германской стороны то с теми, то с другими не привели ни к чему. Оставалось одно: умирать. Там, наверху, умирали вовсю. Под бомбами и снарядами. Под ударами «катюш» — этих сталинских «поющих органов войны», — бивших безостановочно с интервалом в две секунды… Вакханалия войны механизмов, развязанная Гитлером, в конце концов обернулась против него. Сначала он побеждал в ней своими танками и самолетами. Но, как это предсказал в самый разгар военной ночи один генерал в изгнании, приговоренный тогда к смерти, теперь побеждали самолеты и танки союзных сил. Гитлер отождествил себя со своей военной мощью, и он был побежден его же оружием. Чудовищная и нелепая война поглощала сама себя. Сила разрушалась силой…

…В бункере же ходили самые безумные слухи. Гейнц Линге, комнатный слуга фюрера, шепнул Беширу, что Геббельс недавно получил гороскоп Гитлера: после прохождения тяжелого периода звезды вот-вот должны были сойтись в благоприятном для него положении. До бункера доходили известия и о некоторых знаменательных смертях. Смерть Рузвельта пятнадцать дней назад обрадовала Гитлера, который не преминул увидеть в исчезновении ярого противника знак судьбы. Но полученное накануне сообщение о казни Муссолини и его любовницы Клары Петаччи — их захватили партизаны в Донго, на озере Ком, и их тела были повешены за ноги на мясничьих крючьях на площади Лорето в Милане — снова омрачило настроение фюрера. Шептались также, что генерал Фегелейн, шурин Евы Браун, женатый на ее сестре Гретель, был расстрелян за попытку договориться от имени Гиммлера с западным руководством… Всюду трупы, тысячи, сотни тысяч; оторванные руки и ноги, выбитые пулями и снарядами глаза, искаженные лица, калеки, обгоревшие, кучи раненых, умоляющих, чтобы их добили, и страдания, страдания, которым нет даже названия… Особенно много говорили о самоубийстве в самом бункере Геббельса и его жены, которые сначала умертвили своих шестерых детей, а затем — себя. Здесь тоже поселилась тень смерти, выпущенной в мир проклятыми, которые теперь сидели в нем…

Незадолго до полудня Бешир вдруг оказался лицом к лицу с фюрером, выходившим из своей комнаты. Гитлер, как всегда, лег поздно и встал поздно. Он уставился на Бешира блуждающим взглядом.

— Я вас знаю… — пробормотал он.

— Ja, mein Fuhrer! — ответил Бешир, стоя навытяжку.

— Вы были на свадьбе?…

— Ja wohl, mein Fuhrer, — повторил Бешир.

— А, вы тот мусульманин с железным крестом! Людей вашей закалки мне нужно было бы иметь гораздо больше… Я всегда мечтал о Востоке… На Востоке решается все. Многие воображают, и напрасно, что мои амбиции ограничивались Европой. Люди судят всегда по своей ничтожной мерке. Я видел дальше Европы. Мне нужен был весь мир. Опираясь на ислам, чтобы раздавить заговор международного иудейства, национал-социалистическая Германия могла бы завоевать всю планету и переродить ее…

Прислонившись к дверному косяку, конвульсивно подергиваясь лицом, пытаясь сдержать дрожание правой руки, бывший австрийский художник, агитатор массовых сборищ, ставший хозяином Третьего Рейха, сейчас разворачивал — уже в последний раз — свой план мировой империи… перед бедолагой, чудом выбравшимся из ада… Он говорил словно в бреду, полуодержимый — даже пена показалась на губах — на манер тех античных пифий, которые предсказывали будущее с лавровым венком на голове, в клубах курений… Под разрывами бомб, в пыли разваливающегося мира, в последние часы своей жизни, которая, после стольких триумфов, шла ко дну под грузом проклятий, он пророчески вещал о прошлом, которое не сбылось и никогда не сбудется…

Через много лет Бешир рассказал мне о том, как он тогда буквально впал в оцепенение в углу коридора бункера под «великой канцелярией» за несколько часов до безоговорочной капитуляции германского Третьего Рейха, который призван был установить огнем и кровью тысячелетний «новый порядок»… Его оцепенение было таково, что экзальтированная речь фюрера звучала для него как сквозь туман… Мимо него ходили туда и обратно секретари, медсестры, повариха Гитлера. Гитлер только что составил двойное завещание — политическое и личное, — в котором он, наряду с заявлением о своем бракосочетании и бредом о евреях, повинных во всех несчастьях, назначал новое и последнее правительство Германии: с генералом Доницем в качестве президента Рейха и главы вермахта и Иозефом Геббельсом в качестве канцлера. И вот сейчас он перед ошарашенным Беширом набрасывал величественный контур своей мечты о мировом господстве, разрушенной мечты.