Вера Зеленко - Не умереть от истины

— Понятно, — Сергей лениво отпрянул от стола, продолжая потягивать вино из широкого бокала и размышляя при этом, стоит ли ввязываться в извечный спор о театре. — Послушай, Соня, я ведь тебе уже много раз говорил: с театром покончено. Я не хочу возвращаться к этой теме. Я умер для театра. И театр тоже умер для меня. Выкрикивать в зал дурными голосами банальные истины — это занятие исключительно подходит психически неуравновешенным людям. Никто не пытается мыслить иначе, чем мыслит большинство. Все как-то забыли, что недосказанность в театре, пожалуй, самое ценное.

— Когда-нибудь ты поймешь, банальность завораживает глубиной жизненной правды, — миролюбиво возразила старуха.

— Ладно, пью за то, — Сергей поднял бокал, чуть повысил голос, так что стали оглядываться посетители кафе, — чтобы я был последним идиотом, разуверившимся в несокрушимой силе театра и его бесценной миссии. Пусть театр идет своей неповторимой дорогой вперед, к совершенству, но уже без такого идиота, как я, — еще раз присев ударением на слове идиот, завершил свою самую длинную за последние дни и недели речь Сергей.

— Почему ты бросил музыку? — неожиданно спросила старуха.

— Ты это о чем? — не сразу понял Сергей.

— Как о чем? О твоей виолончели!

— Господи, да забудь ты о ней, треклятой! — в сердцах воскликнул Сергей. — Я был счастлив, когда разделался с ней.

— Неправда! Ты лжешь себе! Даже я за долгие годы твоего обучения стала поклонницей сего дивного инструмента. В те далекие времена, когда ты был юн и прекрасен, как Бог, да к тому же еще играл, стоило мне где-нибудь услышать грудной, чарующий тембр виолончели, как я сразу начинала собираться к тебе на концерт. Виолончель, в отличие от скрипки, — это всегда состоявшаяся любовь взрослой пары. Но это можно лишь понять с годами. И зачем ты ее бросил. Мне всегда хотелось плакать, когда ты играл «Размышление» Массне или «Времена года» Чайковского.

— Господи, ты и это помнишь?

— Я даже помню твое увлечение той поры. Балетной девочкой Катей. Она была таким милым воробышком. Я любовалась вами. Почему у вас не вышло романа?

— Соня, ты невозможная! Ты вытаскиваешь из памяти такое…

— И все же, что помешало вашим чувствам?

— Не могут два каторжанина любить друг друга. Ладно бы еще с одной галеры…

— Но почему каторжанина?

— Соня, балет, равно как и музыка, — это адское напряжение всей жизни. Для чувств не остается ничего.

— Поэтому ты бросил музыку?

— Может быть, может быть… Мне было скучно. Я хотел порыва, импровизации, а надо было отделывать каждую ноту, и с этого начинался всякий урок. Я сходил с ума. Тогда я не знал, что дело не в виолончели. Что жить вообще скучно. Ибо каждый день повторяется все с начала. Почему ты думаешь, все пьют в театре? Невозможно в течение пятнадцати лет с одинаковым рвением играть одну и ту же роль.

— Сержик, дорогой, что ты городишь? Я вдвое старше тебя, и все еще изнемогаю от восторга перед жизнью, я каждый день познаю свою вселенную снова и снова, я наслаждаюсь всякой минутой общения с тобой, с Франческой, с твоими глупыми подружками. Надо уметь людей слушать. Нельзя проскакивать через чью-либо историю, в ней должны быть драгоценные детали: запахи детства, протяжный звук виолончели в ночи, цвет глаз любимого человека, тембр его голоса, вкус первого поцелуя, а потом и измены. Все должно быть в истории жизни… Представь себе, я уже почти слепа, а все еще читаю книги и прихожу в восторг от прочитанного. Мне мнится, что к чему бы я ни прикоснулась, я уже везде была и буду снова. Жизнь невозможна, если в ней нет меня. А ты… ты загнал себя в бесплодную созерцательность, и она махнула разочарованно рукой.

Обратно взяли такси. У Сони разболелись ноги, и Сергею пришлось в буквальном смысле взять Сонины ноги в свои руки и поставить их в салон машины. Соня тихо постанывала, таксист терпеливо ждал.

Дома их встретила оживленная Франческа, сразу же засуетилась вокруг чая, но, увидев их отчужденные лица, решила оставить всех в покое. Выпив чашку несладкого чая, Сергей удалился в свою комнату. Баба Соня начала раскладывать пасьянс.

Баба Соня, сама того не ведая, разбередила в душе Сергея старую рану. Это же надо! Вспомнить про виолончель! Сергей давно загнал мучительную тему в самый дальний угол подсознания. Нечеловеческая тоска мгновенно разливалась по телу, стоило лишь услышать объемный, вибрирующий, такой непостижимый звук родного инструмента. Это вызывало болезненный виток воспоминаний о матери, о бабке, о тоненькой девочке Кате, о не воплотившихся фантазиях, в которых бархатный голос виолончели вторил всякой вновь зарождавшейся эмоции, настолько же сильной, насколько сильной бывает сама молодость. Где те времена, когда пальцы были послушны, когда смычок высекал чистейшие звуки, когда охватывала безумная страсть при каждом повороте точеного Катиного профиля, когда душа уносилась вместе с чарующими звуками и возвращалась, обогащенная новым счастливым опытом? Куда все ушло? Куда, вообще, все уходит? Где девочка Катя с бездонными глазами? Он мечтал отдать Аленку в музыкальную школу учиться играть на скрипочке. Казалось, что не вышло у него — обязательно получится у дочери. Такой чистой и возвышенной души он не знал ни у одного ребенка.

За стеной звучали приглушенные голоса. Франческа что-то взволнованно говорила бабе Соне, та глухо возражала. Теперь у Сергея новая семья, если, конечно, это можно назвать семьей. Как-то странно все выходило.

…Лене снова приснился сон, в котором Сергей был жив. Рассмотрев ситуацию со всех сторон, она решила довериться матери своей школьной подруги. Та не раз демонстрировала свои мощные способности. Утром, едва дождавшись часа, когда вероятность разбудить человека и поставить тем самым себя в неловкое положение, почти минимальна, Лена позвонила Полине.

— Полинка, привет! — деланно радостным тоном выдохнула она в трубку.

— Привет! А кто это! — недоуменно прозвучал голос на другом конце провода.

— Не узнаешь свою школьную подругу? А еще клялась в вечной дружбе когда-то под каштанами.

— Ленка! Неужели ты?! И снизошла до своей скромной школьной подруги? Ты, которая на Олимпе?

— Я о тебе всегда помню. И люблю. Ты мой последний надежный оплот. Но я к твоей маме.

— Леночка, заходи! — вечером того же дня Олимпиада Ивановна сама открыла дверь. — Как давно мы не принимали тебя в своем скромном жилище. — Олимпиада Ивановна была по-прежнему приветлива, по-прежнему радовалась гостям. Редкий дар по теперешним временам.

Елена огляделась. Старая мебель, выцветшие обои, книги школьных времен. Что-то милое и родное. Как встреча с детством. Она обняла Полину, затем необъятную Олимпиаду. Так и живут вдвоем. Будто время остановилось. Похоже, им никто не нужен. Наверно, иногда Олимпиада все же отпускает дочь к любимому мужчине на ночь. Если звезды, конечно, не возражают.