Ёран Тунстрём - Сияние

А снаружи пакетики каши, держанье за руки и все более медленный, скудеющий ручеек, говорящий о том, что источники скоро иссякнут».

Когда — следующей весной — нам стало ясно, что бывшему французскому послу в Исландии суждено сделаться моим тестем, мы решили проведать старика, съездить к нему в Онфлёр, на побережье Атлантики. Мы с Жюльеттой долго обсуждали, стоит ли рассказывать ему историю моей жизни. Жюльетта вообще была против. Отец очень обижен. После Исландии он занимал незначительные посты на задворках Азии, теперь жил как пенсионер, разводил розы, гулял по берегу.

— Но как-никак именно ему я обязан тобой. В некотором смысле.

Жюльетта поступила как всегда, положила руку мне на запястье. На том и порешили. Ведь и мой отец тоже ничего не знал, и я опасался мощного землетрясения.

Цветущие вишни. Море. Скалы. Обед вкусный, атмосфера спокойная, старик держался на редкость искренне.

— Посол из меня был никудышный. Я ведь так и не научился улыбаться, — серьезно сказал он, поднимая бокал и рассматривая красный цвет вина, потом отставил бокал. — Отсутствие улыбки может обойтись стране очень дорого. Позвольте процитировать Гарольда Николсона [84] Николсон Гарольд (1886–1968) — британский политик и писатель. : «Искусство дипломатии подобно искусству акварели много выстрадало по причине своего завораживающего воздействия на любителя. На первый взгляд оно не требует ни сложного оборудования, ни какой-либо предварительной технической подготовки. Лист бумаги, кисточки да плошка с водой — и художник уже во всеоружии. Важных вещей в международной политике мало, зато неважных — множество. Лишь великий государственный деятель способен извлечь важное из этой каши — и нам, дипломатам, лучше в это не вмешиваться. Мы должны руководить, когда нас попросят».

— А улыбка?

— Первая предпосылка контакта — ни в коем случае не унижать и не убивать представителя противной стороны, а я не раз впадал в такой грех, из-за моего темперамента, из-за вспыльчивости. Ваше здоровье! Только и могу похвастаться что необычным для дипломата умением доить козу.

— Папа, не наговаривай на себя.

— Доить козу я научился в Исландии. Дочка, верно, рассказывала, что я…

— Да, кое-что рассказывала. Она ведь, между прочим, говорит на нашем языке.

— Вот как? А я и не знал, Жюльетта.

— Ты же не спрашивал. Повода не было.

Посол подошел к окну.

— Жюльетта, возможно, упоминала, что именно здесь…

— Моне. Да, папа. Я рассказала все, что могла.

— Вы бы прогулялись по берегу, мне пора отдохнуть.

Жюльетта знала здешние тропинки, и мы спустились к воде. Этот берег, эти скалы — Моне писал их, сделал зримыми с помощью красок, холста и кистей. Мы шли навстречу солнцу, как бы в исполинской золотой раме. Жюльетта бросила в море ветку, словно хотела поиграть с собакой. Она разулась и шла по кромке прибоя, где перекатывались туда-сюда раковины гребешков и улиток, от брызг юбка ее покрылась темными пятнами. Жюльетта улыбалась, Жюльетта хохотала, приобщая меня к своему миру. От этого у меня просто дух захватило.

В одном из писем, которые так и остались без ответа, отец прислал вырезку из «Моргюнбладид». Читательское письмо, автор которого предлагал установить мой скульптурный портрет на углу Скальдастигюр и кладбищенского переулка. Стилистика письма не обманула меня. Его написал отец. Я прямо воочию видел его возле Тьёрднина: он кормит уток и рассуждает о моих так называемых успехах. А вот он на Скальдастигюр — щелкает по барометру, глядит на забойный дождь, а потом садится за послания о моей старательности, как бы сооружая для меня саркофаги. Ведь чтобы работать в народном хозяйстве, не требуется каких-то невероятных умений. Единственным поступком в моей жизни был неудачный удар по мячу, пославший его через стенку, и случилось это в двенадцатилетнем возрасте. За этим вот мячом, по указке, даже по принуждению отца, я с тех пор и дрейфовал, но дрейфовал сюда.

К этим босым ногам.

К этому морю, сверкающему на солнце.

Собственный мир…

Я сел на песок, созерцая торжественный спектакль, который шел с давних-давних пор, только я его не замечал: я придумывал себя. Нет. Теперь-то я видел, что я издавна… Так основательно. Так просто. Так чертовски просто…

Я поднял телефонную трубку.

Все так просто. Уму непостижимо, думал я, набирая номер, каким сложным все было еще недавно. Надо, думал я, только захотеть и услышать — в этой простоте, — как все было? Услышать о погоде, о дожде, о здоровье, о самых что ни на есть простых вещах. Они же здесь, ненужные, неиспользованные, невостребованные.

Я хотел позвонить прямо из квартиры посла и сказать отцу, что старикан у меня на крючке, что я проник в его святая святых. Я звонил, когда после обеда мы пили кофе на террасе, звонил до и после ужина, звонил на следующее утро, когда свет растекался по нивам и виноградникам, по белым домикам и церковным колокольням, по горланящим петухам и гудкам автомобилей.

Наконец…

— Да, слушаю вас. — Сестра Стейнунн.

— Это я, Пьетюр.

— Слава Богу. — Она говорила очень тихо. — Пожалуй, тебе стоит приехать домой, Пьетюр. Твой отец… твой отец плохо себя чувствует. Кровоизлияние в мозг.

Земная библиотека Ислейвюра состояла из одной-единственной книги — «Древней мудрости» Анни Безант. Астральная же его библиотека была куда богаче, и чаще всего он обращался именно к ней, что было весьма практично, ведь он жил без электричества, отапливал домишко торфом и дровами — не ленился ходить за плавником к морю, хотя путь был неблизкий. А у астральных книг страницы светятся сами собой, правда лишь для посвященных, да и для них не во всякое время суток. Лишь на грани сна и яви они открывают свои секреты. Они утешительны, сказал бы Ислейвюр, помогают мне в тяжелые минуты. Утешительно читать, что у нас есть и иные тела. Не только это вот плотное, низменное, со всеми его жидкостями и газами, увязшее в недрах этого мира. Он любил рассуждать об эфирном теле — эфирном двойнике, серо-лиловом или синевато-сером, — которое пронизывает плотное тело и состоит из вещества четырех степеней плотности физической материи. Эфирное тело не ведает голода и, если верить Ислейвюру, обладает множеством преимуществ.

Он пришел ко мне, держа под мышкой свое бесценное достояние. Положил книгу на кухонный стол.

— Можешь почитать, коли есть охота.

Я даже не насторожился.

— Ну, если когда-нибудь найдется время.

Он смотрел на меня, по обыкновению, искоса, как смотрят на нас животные, стоял и крутил книгу, пока она не легла параллельно краю стола, открыл наугад, немного почитал, пожал плечами.

— Может, это и неправда, от начала до конца. Но вдруг тебе когда-нибудь захочется. — Он помолчал, потом сказал: — Ты не сходишь со мной к священнику?