Ёран Тунстрём - Сияние

Тут задавать вопросы было незачем. Я и не стал. Надел куртку, вышел с ним на улицу. На крыльце стоял молочный бидон, который он поднял за ручку. Похоже, очень тяжелый. День выдался ветреный, низкие чернильно-черные тучи наползали с моря, Ислейвюр вышагивал в полуметре впереди по узкому переулку, а я прикидывал, зачем ему понадобилось идти сперва к пастору Магнусу. При мысли о смерти мне становится до головокружения не по себе, но стоит при этом подумать, что именно пастор Магнус явится ко мне в мой последний час, и я попросту, yes my Lord, выхожу из себя. А все из-за сладостей. Я слышал, как он молится. Даже «Отче наш» не может прочесть до конца, не набив рот сливочными карамельками, тянучками или последней своей страстью — мятными шведскими леденцами. Я слышал, как он глотал между «да святится имя Твое» и «да приидет Царствие Твое» да еще и хрустел этаким леденцом.

Он будет сидеть у моего смертного одра и толковать о смерти и воскресении своего лендровера, пытаясь проглотить последнюю лакричную конфетку. Все в этом божественном форпосте, как я его прозвал, внушает мне омерзение, потому что, хоть я и неверующий, я не хочу священника, который не провел сорок дней и сорок ночей в пустыне, не нужен мне такой, что не единоборствовал с Господом и не получил глубоких ран. Мне нужен священник, который на самом деле форпост.

Но сейчас я звонил в дверь. По просьбе Ислейвюра. Сам он стоял у крыльца и смотрел на гавань, где как раз выгружали треску. Пастор Магнус открыл, и тогда Ислейвюр размашистым шагом прошел прямиком на пасторскую кухню, снял крышку с бидона, отпрокинул его, и на стол выплеснулись четыре метра мелкой монеты, все Ислейвюрово состояние, накопленное за многие десятилетия.

— Я подумал, ты небось сумеешь распорядиться так, чтобы эти деньги перешли к Всемирному фонду дикой природы, вдруг они им пригодятся.

— Ты отдаешь все это…

— Да, тут все, что я скопил, в остальном-то…

Пастор Магнус зачерпнул горстку монет, подбросил раз-другой на ладони, потом глянул повнимательнее и оглушительно расхохотался:

— Они… они же… вышли из обращения, почти все, это ничего не стоит. Совершенно ничего.

Не знаю, почему я не ударил его, наверно, потому, что не имел такой привычки. Задним числом я смотрю на это как на непростительный грех.

Сперва Ислейвюр невольно остолбенел, глядя в дьявольскую глотку хохота, — он видел, как из глубины этой разинутой пасти извергались лава и смертоносные каменные бомбы, видел, как трехглавые джинны зла кружат возле него. Он стал отбиваться от них, размахивал длинными руками, стучал кулаками по столу, в конце концов смахнул на пол все свое огромное и никчемное сокровище и совершенно успокоился:

— Можешь теперь позвонить в полицию, Магнус. Это я застрелил немца.

Отец стал моим сыном.

Отец, который всю жизнь создавал образцовую карту всех и всяческих ошибочных путей, на какие способен забрести мужчина в поисках оплота любви, — отец спрятался в тучах. В тот день, когда я вошел в дом на Скальдастигюр, он сидел там в кальсонах и белой нижней рубахе. Взгляд его был устремлен в потолок, и я понял, что месяцы, проведенные мною вдали от дома, были как годы.

— Кто это?

— Ты не узнаешь меня, папа?

— Ох, — вздохнул он и заплакал. — Неужели это ты?

— А ты разве не видишь?

— Очень уж темно сегодня, они тут и впрямь скуповаты на свет.

— Ты же дома. Дома, на Скальдастигюр.

— Ну да, ну да, я так и думал. Значит, ты дома, вспомнил все же обо мне? Что я сижу тут.

— Да-а.

— А теперь ты сразу уйдешь?

— Не думай об этом. Кстати, как у тебя со зрением, ты про глаза не писал.

— Они говорят, станет получше. Сами-то глаза в порядке. Я неправильно толкую увиденное вот в чем дело. Хотя, наверно, так было всегда.

— Что в мире правильно, а что нет, пап?

— Тебе бы лет десять назад спросить. Или двадцать.

Приговор врачей я знал: зрительный центр разрушен, кровоизлияние было сильное, моторика не восстановится.

— Как же ты проводишь дни?

— Трудно мне. Где ты был в последнее время?

— В Париже, пап. На улице Шарло.

— Ну да, адрес у меня где-то здесь, на столе, дай-ка его сюда.

— Нету здесь ничего. И я его наизусть помню. Улица Шарло, семьдесят шесть.

— Небось выбросили. Они все выбрасывают.

— Хорошие у тебя помощники?

— Да. Но в музыке не разбираются. Надо будет их поменять. На такого, кто любит Брамса. Скажу этим в центре, чтобы дали кого-нибудь, кто любит Брамса. Как, по-твоему, найдутся у них помощники, которые любят Брамса? Ведь что ни говори, это наш дом. Верно, а, Пьетюр? Верно? Держи меня за руку, Пьетюр. Держи маленькой ручкой. — Он закричал. На всю комнату. — Маленькая ручка, да-да! Я ведь хорошо к тебе относился, Пьетюр? Иногда мне кажется, что нет. Сестра Стейнунн сказала, что да.

— Конечно, папа. Хочешь послушать Брамса?

— Нет. Не успею. Они, пожалуй что, скоро обед принесут.

— Кормят хорошо?

— Не знаю. Я вкуса не чувствую. Фруктовый мусс недурен, он мне больше всего нравится. Ты скоро уедешь от меня? Оставишь меня тут с ними?

— Я ведь только что приехал.

Жуткое слово — «они».

Отец произносил его так часто, что между ним и миром пролегла трещина. Он будто сидел на острове, который мало-помалу удалялся от материка. Небритый, глаза ввалились. В своих несвежих кальсонах он сидел прямо напротив меня и не отпускал мою руку.

Случались и такие дни, когда рассудок у него прояснялся.

Зато сам я был охвачен огромной спешкой, то бишь находился чуть ли не в маниакальном состоянии. В творческой горячке. В большой суматохе. Я словно бы невольно отмахивался рукой от жужжащего роя мыслей, чтобы увидеть совсем-совсем простое, вот как мой отец, а в нем увидеть время.

Созидательная горячка роста, когда придумываешь сам себя.

Но возможно, я уже совершил открытие и начал по краям остывать. Мог позволить ему держать мою руку. Не испытывая боли.

— Дай мне стакан воды. — Он удовлетворенно хохотнул. — Возвращение блудного сына.

— Я никогда не пропадал.

— Знаю, знаю, но раньше не знал. Как тебе жилось-то, а?

Я перебрал свои реплики и остановился на вот этой:

— Когда ты один, не всегда весело сидеть под крышами Парижа и пить шабли со спаржей и земляникой.

— Ты разыскал того… француза?

— Работы и так было по горло.

— Франция должна узнать о своем преступлении.

— Да, папа.

— Ты обязан уничтожить эту сволочь, — сказал отец, и я впервые услыхал от него бранное слово, кто-то другой завладел им и теперь впервые заговорил его устами, и я пока не понимал, нравится ли мне этот другой. Отец захохотал, гулким, пустым смехом.

— Пап, тебя кто-нибудь навещает?

— Конечно, хотя это тягостно. Она бывала здесь, ну, как бишь ее?