Хьюго Клаус - Пересуды

На одной фотографии она лежала, совсем обнаженная, смотрела прямо в камеру. Цепь вокруг шеи привязана к картонному стволу дерева с картонными ветками. В волосах диадема с пятиконечной звездой, оловянной или алюминиевой. В левой руке поднятый вверх бубен. Живот выставлен вперед. На нем видны следы от брючного пояса. Волос внизу живота не было, только начало щелочки.

На другой фотографии та же девочка, но она показалась мне старше: со взрослой старинной прической, в красном бархатном платье девятнадцатого века, с кринолином. Она еще и потому выглядела старше, что была сильно накрашена. Как будто нарядилась, чтобы играть роль в старинной пьесе. Об Италии, где жили папы-отравители. Или о России, где бородатые казаки застрелили ее мать. Кончик языка был виден. Она слизывала свои слезы. Она приподнимала широкую сборчатую юбку и показывала коленки и черные кружева над ними. На ней были взрослые башмачки на высоких каблуках, со шнурками.

Я не знал, что делать с этими фотографиями. Надкусил белую окантовку, посмотрел на отпечатки своих зубов на картоне. Поджег спичку, поднес ее к углу поляроида и сразу задул голубоватое пламя.

Я жутко разволновался. В животе заурчало. Мне захотелось есть. Может, порвать эти фотки и съесть? А потом соседи-магометане найдут меня, подавившегося собственной рвотой.

Декерпел обхохочется на моих похоронах. Священник скажет над гробом, что я был не слишком одарен, чтобы не сказать недоразвит, но никому не делал зла нарочно.

Я поставил «Misterioso» Телониуса Монка, исполнение Джонни Гриффина [106] Американский саксофонист , тенор-саксофон, 10 минут, запись 1958 года. Не слишком громко, чтоб магометане не приставали. Достал старую бутылку портвейна. Загустевший, выдохшийся, тошнотворный.

Я поднес фотографию, которая в старинном платье, поближе к глазам. Кто-то говорил девочке:

«Посмотри на человека, который сидит перед тобой, прекрати хныкать, он образованный, видный член общества, играет в шахматы, играет в театре, играет в начальника, когда говорит с сослуживцами, он не причинит тебе зла, если будешь послушной, о'кей, раздвинь-ка ножки, покажи сперва коленки, а теперь еще выше — черные кружева, положи руку выше кружев, засунь туда указательный пальчик, внутрь бархатистой — или она атласная? там что-то блестит — осторожно, смотри покорно, умоляюще на Патрика Декерпела».

Я увидел страх в ее глазах. Фотография была сделана, когда она испугалась за свою жизнь.

Что было в письме?

На фотографии…

Нет. Расскажи о письме, пожалуйста. И как можно подробнее.

Оно было на толстой кремовой бумаге, 100–120 грамм. Напечатано курсивом. Текст аккуратно расположен посередине листа. Несколько исправлений типпексом.

Ты устал? Можем сделать перерыв, если хочешь.

Нет, нет. Я пытаюсь увидеть письмо. Подождите немного.

Увидеть?

Да, у себя в голове. Теперь я могу просто прочитать его.

Читай.

«Дорогой Патрик, вот фотографии Флоры Демоор, все, как ты просил. Маленькая плутовка горит желанием. Она пробудилась и с нетерпеньем ждет продолжения, ибо мечтает возвыситься. Она мне сама сказала: „Я на все готова“. Мамаша ее поддерживает, здесь, так сказать, все средства хороши. Будь с ней терпелив, но не слишком, ведь путь наверх должен быть тернист.

И не забывай, что теперь ты у меня в долгу.

Твой Джон».

Я это письмо семь раз прочитал, потому оно и запечатлелось у меня в памяти. Я представлял себе автора письма, образованного, насмешливого, элегантного, вроде Декерпела и Ваннесте, эти слова они используют, чтобы втоптать в дерьмо таких, как я.

Тут я понял, что мне предстоит сделать. Все стало ясно. Получалось, Декерпел зашел слишком далеко, переступил границу.

Я спрятал фотографии и письмо в белье Алисы, оно аккуратно лежало в спальне, в шкафу, который я никогда не открывал. Мне даже почудился запах ее духов, но откуда ему было взяться, столько времени прошло.

Я ушел из дому, когда магометане принялись за свои молитвы. Поехал на трамвае в порт. Там стоял русский корабль тускло-серого цвета. Шум разгрузки, плеск волн. Но я не мог успокоиться. Джон, сказал я автору ужасного письма, Джон, не думай, что ты останешься безнаказанным. Декерпел и ты, Джон, вы ответите за это.

Назавтра я помогал Декерпелу расставлять по местам новые книги. Он указывал, куда их ставить, а я расставлял по алфавиту. Большинство книг было из серии «Сделай сам». «Мастерство, несущее радость», «Полистирол в деревенском доме», «Как работать с разными сортами глины».

Я наблюдал за этим спокойным горбоносым человеком с парализованной щекой.

Несколько раз он небрежно заглядывал в почтовый ящик.

Я спросил минеера Феликса, можно ли мне отлучиться, навестить Камиллу, он зевнул и постучал по своему «ролексу».

— Только если вовремя вернешься, — сказал.

— Финальный аккорд много времени не потребует, — встрял Декерпел.

— Презерватив не забудь, — озаботился Ваннесте.

— Куда ты идешь? — спросила Рита.

— В больницу.

— Надеюсь, не для того, чтоб починить свою пипиську? — спросил Ваннесте.

— Нет. К счастью, нет.

Камилла лежала в палате на двоих в Университетской Клинике. Я бывал там по нескольку раз в неделю, но всегда с трудом находил ее палату. Я думал, глупо спрашивать дорогу к палате 81.

Дверь оказалась открыта.

Как всегда в последнее время, у нее сидели родственники. Они знали меня, но здоровались сквозь зубы. Я не знал, надо ли поздороваться с ними за руку. Лучше бы нет. В присутствии Камиллы это могло выглядеть так, будто я пришел выразить им свои соболезнования.

Одна из родственниц, жутко толстая, сказала с голландским акцентом:

— Ты б хоть халстух надел. Што подумают о нас дохтора и пэрсонал?

Родственники расположились на двух стульях в ногах постели Камиллы и на пустой кровати рядом.

Камилла тяжело дышала. Ее брови были обриты, вместо них нарисованы черные тонкие линии. Она стала похожа на скелет со вздутым животом.

— Дружочек, — сказала.

И закурила сигарету с ментолом.

— Камилла, — сказала толстуха, — может, не надо? Доказано, что курение вредно, почему бы не писать об этом на пачках?

Камилла глубоко затянулась, выпустила дым в ее сторону. Сдвинулась на постели поближе к подушкам, чтобы удобнее сесть, и оглядела родственников.

— Еще три дня, — сказала.

Я сказал ей, что купил пластинку «Blue Eyes» Элтон Джона. Она хотела, чтобы эту музыку играли на ее похоронах. И «Мадам Баттерфляй».

— Спасибо, дружочек, — сказала.

— Я старался.

Вдруг родственники поднялись все разом, как по команде. В палате стало очень тесно. Один из них, агроном, если я верно помню, сказал:

— Ладно, нас стало слишком много. Если ты не против, Камилла, мы придем завтра.