Ира Брилёва - Приключения стиральной машинки

Воспоминания заметно разволновали его, на коричневых впалых щеках выступили темные пятна — видимо, от волнения кровь прилила к его обветренному всеми ветрами лицу, но он мужественно продолжал свою исповедь. — Вот Зуб меня все и выспрашивал, что да как. А я, дурак, ему все рассказывал. Понемножку, по одному словечку, он из меня все и выудил. Я все про Астафьевых ему сам выложил, где что хранят, где по каким тропкам ходят. Господи, прости мне этот грех. Пьяный я был, Зуб меня нарочно спаивал, и каждый божий день ко мне с вопросами приставал. Да все так ласково, вроде как по — дружбе. Вроде как, помочь мне хочет, — дед Егор горестно обхватил голову руками и качался теперь из стороны в сторону.

Николай встал и налил ему еще воды. Дед пил большими жадными глотками, и зубы его бились о край кружки, выбивая об ее край барабанную дробь. Немного успокоившись, дед Егор продолжил: — Зуб-то не из наших был, чужак. Ему наших законов и правил придерживаться было незачем. Мне поначалу с ним легко было. Он умел в душу мелким ужом пролезть. Мы с ним так скорешились, что я думал, друга себе на всю жизнь нашел, — дед недобро усмехнулся. — Недаром, у этого народца главный жизненный девиз: «Не верь, не бойся, не проси». Верить там никому нельзя. Но это все уже позже выяснилось. А тогда война шла, и мы даже письма Сталину вместе писали. Мне-то отказ пришел, а вот ему совсем наоборот. Забрали его в штрафбат. И он мне даже одно письмо на зону прислал: «Воюю, мол, геройски, бью врагов со всей моей ненавистью. До полной нашей победы». Я даже гордился таким дружком.

Потом война закончилась, и больше я ничего о нем долго не слышал. Освободился я в сорок седьмом. Приехал домой и только здесь узнал, зачем меня Зуб так подробно о моей родне выспрашивал. Оказывается, он сразу после войны, еще в сорок пятом, заявился к нам на прииск. Грудь в медалях — где он их взял? Может, одну какую и дали, но остальные, наверное, украл где-нибудь. А кто тогда сильно проверять будет? Война только закончилась, рук не хватает. Он к Кузьме. Так, мол, и так. Знаю я вашего родственника. И хоть он и не ангел с крыльями, но другом мне был на зоне лучшим и верным. А у моих родственников есть одна общая на всех черта. Добрые они. Я раньше их за это дураками считал. А сейчас только понял — не дураки они, а совсем наоборот. Это мы все дураки, те, кто к людям по-свински относится, чего-то из себя корчит и кривляется перед этим миром. А этот мир, он, как зеркало. Если ты ему козью морду строишь, то в этом зеркале точно такая же и отразится. А родственники мои этому миру только улыбались всегда. Тихой такой улыбкой, как будто изнутри свет от нее шел. Видимо, в этом зеркале такую же в ответ и получали, — дед Егор тяжело вздохнул. — Зуб к Кузьме без труда подсыпался. Кузьма его на прииск устроил и в дом свой вхожим сделал. Зуб даже жениться успел, гнездо в нашей Кишме свил, он же пришлый был, не из местных. А там ему помогли и домик справить, и, вообще, за своего стали считать. Сын у него родился, тоже Мишкой назвали. В честь папеньки, — при этих словах дед Егор брезгливо сплюнул. — Тьфу, ты, пропади они пропадом. — Старик вздохнул: — Вроде бы и, правда, Зуб тогда исправляться начал. До сих пор не пойму, чего ему в этой жизни не хватало — дом, семья, работа хорошая. Видимо, червоточина в человеке с рождения сидит. И не дает она ему покоя, если он сам ее из себя на волю выпустит. Вот так и Зуб. Не мог он жить, как все. Ему все это фуфлом казалось. Он все вынюхивал и высматривал, пока не понял, где у Астафьевых их богатство припрятано. Никто даже сначала и не догадывался, зачем он к Кузьме в гости зачастил, да все в друзья набивался. И только спустя время стало понятно, зачем Зубу все это надо было. А задумал он Кузьму ограбить, поэтому к нему в доверие и втирался. Вот такой злыдень, бог ему судья! И почти у него все задуманное получилось, да только все же разгадал его Кузьма. Если коротко вам сказать, то сорвалось у Зуба Астафьевых ограбить. Чем-то он себя выдал, и когда одной из темных ночей залез он в их дом, то повязали его. Тесак при нем нашли огромный. Стало быть, не пожалел бы он Кузьму. Никого бы не пожалел. И загремел Зуб снова на зону еще на десять лет, как рецидивист, — в голосе деда Егора впервые за долгое время появились нотки глубокого удовлетворения. Видимо, ненависть его к этому человеку была сильнее всей философии мира.

— Это все как раз перед моим возвращением случилось, — дед Егор усмехнулся, — в общем, управился Зуб, мы с ним в Кишме тогда встретиться не успели. Его уже снова посадили, пока я из тюрьмы до дома добирался. А эту историю я все ж из первых рук знаю, потому что мне ее сам Зуб и рассказал. Это уже спустя много-много лет произошло. Меня жизнь с этим засранцем почему-то решила еще раз столкнуть. Он тогда, в 56-м, после второй отсидки по амнистии вернулся, совсем больной уже был, и долго на этом свете не задержался. Лучше бы мне никогда его не знать, мерзавца этого подлючного. — Глаза деда Егора снова блеснули недобрым светом. — И если бы его господь не покарал, то я бы руки об эту мразь обязательно испачкал — уж таков был гаденыш, изворотливый и с виду ласковый, как щенок. А внутри — гниль одна и расчет голый, безжалостный. А я, — продолжил он свой рассказ, — как из тюрьмы вернулся, тихо-мирно поселился в родительском доме — к тому времени матушки моей уж и на свете не было, сестры замуж повыходили. У всех свои семьи, им не до меня. Я так и жил бобылем. И покатилась моя жизнь дальше, день за днем, год за годом. Вот до этой лесной сторожки и докатилась.

Дед Егор сидел теперь сгорбившись. Словно опустошил всю свою душу, и не осталось в ней ни чувств, ни помыслов. Ничего. Николай тоже сидел задумавшись. И даже Валек забыл про свою заветную бутылку и не прикладывался к ней уже целый час. Тишину сторожки нарушало лишь мерное тиканье ходиков, да шуршание еловой ветки за стеной — ветер шевелил эту ветку, и она покачивалась, елозила по дереву сторожки, словно просясь вовнутрь, поближе к теплу и людям.

Наконец Николай очнулся от своей задумчивости, и его вопрос деду Егору прозвучал неожиданно громко в этой навалившейся на комнату тишине.

— Скажите, а вы случайно не знаете, где сейчас может находиться Михаил Зубов, сын того Зубова, о котором вы сейчас мне рассказали.

Дед Егор удивленно вскинул брови, и ответ его потряс своей неожиданной простотой не только Николая, а даже уже почти протрезвевшего Валька.

— Мишка-то? А здесь он. Недалеко от меня в лесу себе нору соорудил. Я его третьего дня видел — он за белкой охотился. Худой весь, облезлый какой-то. Тоже непутевый, как и его отец. Он как подрос, тоже воровать ударился. Видимо, семя такое, с гнильцой. Его сначала по малолетке упекли, за грабеж. Он на прииске старателей решил пощипать. Но те ему для острастки рыло сначала начистили, не посмотрели, что возрастом юн, а потом в милицию сдали. Так он и загремел. А потом, когда вернулся, это уже в шестидесятых было, то сначала вроде бы и затаился. Но, видимо, не выдержал. Снова решил за старое приняться. Только возраст ему уже позволял, и его со второй попытки уже на взрослую зону за грабеж определили. Не фартовый он вор оказался, как и его папанька. Ему даже кличку зеки от его родителя оставили, тоже Зубом кликали. А это значит, что ничего путного или выдающегося в нем не приметили, а уж народ там глазастый, доложу я вам, если уж обзовет кого, так не в бровь, а в глаз, — дед даже языком прищелкнул — для колорита, что ли? — После того я долго с ним не виделся. Думал, сгинул он где-то. Однако нет, живучий, гад. Как откинулся, так снова сюда и вернулся. В лес ушел, сруб себе здесь построил и живет. Я даже не знаю, почему он сюда переселился. У него же в Кишме дом хороший — Зуб-то старший неплохим хозяином был, хоть и мерзавец. Одно другому не мешало. Мать вот только у Мишки померла, пока он по зонам парился. Может, он поэтому и одичал. Не знаю я. А с полгода назад Мишка вдруг пропал куда-то. Я думал, уехал он отсюда навсегда. Ан нет. Недавно снова объявился, как ни в чем не бывало. На охоту ходит. Может, угомонился. Ему-то уж самому в деды пора определяться. Только нет у него никого, один как перст, — дед Егор замолчал и посмотрел на Николая. Николай взъерошил всей пятерней волосы на макушке. Это было у него признаком крайнего волнения.