Валд Фэлсберг - Прокол (сборник)

Если ты та еще лихачка, доступны решения тому пуще. Например, ты просишь возлюбленного прокрасться с тобой в туалет, ибо молния на белье заела, выручать надо. Там ты защелкиваешься и… подаешь котлеты с картошкой прямо на раковине или! А если он такой же лихой как ты, можно и прямым текстом пригласить его в санузел. В любом случае, у этого подхода двойной эффект: не только то, что твои котлеты в чужой уборной могут обрести небывалый изюм, но и то, что потом хоть на время аппетит друга жизни окажется явно смягченным и он будет испытывать пугающую неуверенность в том, смог ли б, даже при желании и возможности, на предлагаемый соседкой по столу плоский палтус с обвисшим рисом наброситься с достаточно твердыми намерениями. По правде говоря, отсюда вытекает и некий универсальный принцип: никогда не следует выпускать мужчину из дома, предварительно не напихнув его до отказа своей рассыпчато-мучнистой (или хотя бы синевато-водянистой) картошкой и коричнево душистыми в хрустящей корочке (или хотя бы сухо обгорелыми) котлетами: в любом случае, набитый желудок — вялый аппетит. И, в отличие от твоих котлет, за которые он не против взяться и с погоняемым желанием, на чужое меню он решится только при полной уверенности в несгибаемости своего обжорства.

Существует еще множество способов, которые должна знать любая женщина. Подать котлеты ночью под цветущими яблонями. Или вдруг поместить котлеты слева от картофеля, а не справа, как в последние двадцать лет. Разумеется, делать подобное следует очень осторожно! Иной муж может испугаться и не воспринять такое блюдо своим. Другой же в своем мужском прагматизме сочтет такое просто ошибкой и повернет тарелку обратно: тогда следует развернуть ее назад очень тактично и осторожно, выманивая слюну, но заодно не обидев и не спугнув его. Порой можно идти даже наперекос всем нормам морали: подать котлеты с острым ножом, китайскими палочками и в таком духе. Однако такое чревато риском: наловчившись управляться несоответствующими инструментами, твой муж может тайком пощупать ими и соответствующий стейк или утку по-пекински. Хотя мы-то с тобой прекрасно знаем: смена блюда просто обман, на самом деле ведь у всех те же самые котлеты и ничего больше, только хуже твоих, любовно и старательно взлелеянных. Дабы не перестал мужик в это верить — на то и весь этот сказ! Ибо случается иногда, к сожалению, что недостаточно умело к котлетам удержанный муж гордо уходит к блинам с кавиаром, и лишь спустя время до него доходит, что ему всучили хлеб с салом. И тащится назад. Согласишься ли ты снова предложить ему свои котлеты? Может быть. Но… что, если ты уже предложила их другому?! И тот поклялся, что никогда прежде ничего вкуснее не ел, и если б только знал про твои котлеты, то ни за что б уже десять лет не набивал бы брюхо надоевшими кальмарами со спаржей или что уж еще там ему подсовывали.

А вдруг и без всяких промахов с мужьей стороны тебе стало любопытно, могут ли полюбиться твои котлеты кому-нибудь другому? Или вдруг тебе кажется, что они кому-то явно приглянулись уже? Или, боже упаси, тебе самой страх как хочется предложить их кому-то! Не стóит поддаваться подобному безумию: вернее всего, проходимец попробует твое блюдо и вернется к своему насущному плову в кухне жены. Зато муж твой узнает и — о-го-го… Кем-то заляпанными уже не захочет есть!

И тут уж мы докатились до того, что не только ему нельзя ни взглядом кинуть влево от наших котлет, но и нам нельзя свои котлеты раздавать направо и… то есть, налево. А если и вдруг нечаянно вывалились из семейной тарелки на чужую простынь, то — немедленно собрать без следа! Но это уже совсем другая басня. Правда, один к одному эта же самая. Так что еще раз писать ее не стану.

Женской руки не хватает в доме твоем, мама частенько поговаривала. Хм…

У меня был приличный оклад. Независимо от нагрузки. У меня было четкое рабочее время и люкс-пакет социальных гарантий. И продолжительные отпуска. Работа меня никогда не торопила. Мне не приходилось вкалывать и надрываться. Я никогда не оставался сверхурочно, не брал халтуры на дом, не подрабатывал у частников. Знаю, коллеги мне завидовали. Но я не уверен, поменялись ли б они со мною работой. И могли ли б.

Дом у меня большой, крутой, уютный. С просторным двором. А про эту женскую руку — права, конечно, мама. Они приходили и проходили, нет проблем. Но не задерживались. Слишком много меня являлось работой. О которой не знала даже мама. Даже для нее я был по профессии тем, что по бумагам. Она никогда не знала, да и не узнает правды. Дискретность — часть моего тела. И сейчас я понимаю, что из-за работы у меня не могло быть близкого человека, с кем делить всю жизнь. Ибо мою работу не делят. Хотя никакой я не трудоголик.

Но в конце концов у меня есть все. И лучше позже, чем хуже. Женился я на пятом уже десятке.

Всю мою жизнь изменила Жанна. Без нее я, вероятно, вплоть до края могилы только и нес бы ответственность за края могил. Сейчас я ей благодарен, но тогда, когда это случилось, был готов голову ей оторвать. Что никак уже не представлялось возможным.

Ее не звали Жанной. Всего лишь ассоциации. Это имя у меня запечатлелось в памяти из книги, посвященной столетию криминалистики. Там была этакая Жанна, промышлявшая тем же, что она. Вот и назову ее так.

И меня не звали Хароном. Я сам себя называл хароном. Это не имя мое, а работа. Переправщик. По документам и блеску погон я был просто офицером охранной службы высокого ранга. Ни в одной официальной бумаге ни рваного слога о моей должностной специфике. Парадокс. Общество по своему же спросу наделяет меня особо ответственной обязанностью, которую само признает необходимой, но — утаивает. Востребованное неблагодарное ремесло, мало кому по плечу. И по душе. Может ли такое быть неуважаемым? Не знаю. Бытует мнение… Или не бытует? Никогда не проверял. Лучше не проверять.

Свою снасть я называл стиксом. Ибо имя гильотины нагоняет на людей мурашки. Нет, не в сочетании со мной: уже намекнул, что о таком речи не бывает. Просто имя именем — как таковое. Это было очередным парадоксом в моих отношениях с потребителем. Гильотина является одним из величайших шагов человечества в восхождении к гуманизму, предвестником анестезии. Мне отнюдь не хотелось бы сейчас погружаться в кровавые подробности античных и средневековых инструментов и процедур. Что были нежно вырублены моим стиксом. Замещены. И гений, который нашел бы способ гильотинировать всех убиваемых на наше благо зверьков, подлежал бы озолочению со стороны всемирного животнозащитничества. В смысле, посмертно, не в наказание.

Можно взглянуть и иначе: что снастью являлся я. Вместе со стиксом. Ибо мы были едины. Без меня тот не промышлял. А я, в свою очередь, никогда не приводил на нем в исполнение приговоры, вынесенные мною же. Я сам был инструментом. Справлял то, что народ желал справить, не желая справлять. Быть может. Ибо народ — это не едино. По крайней мере, на словах общество частенько еще как желает справлять мое дело собственноручно — и уж никак не гильотинной анестезией, нет: антично средневековыми искусами! На деле уж вряд ли так искушались бы. Но, благо, есть харон, дабы уцелели мы от ответа, как было бы, если б не было, как есть.