Стефан Андерс - Избранные новеллы

— Да, много всякого!.. Хорошо, что вы уже двадцать лет назад улизнули отсюда, редкая удача, причем удача для нас обоих.

Дон Педро сказал это, когда оба они уже стояли в келье. Внимая его словам, Пако оглянулся на него через плечо, хоть и сделал вид, будто всего лишь хотел поглядеть на дверь. А потом он и в самом деле на нее взглянул и поднял еще выше тонкие брови, и лоб, переходящий в лысину, нахмурился, дрожащие складки побежали по нему как легкие волны, которые словно стремились по его черепу соскользнуть назад, на затылок. В глазах у него вспыхнул внезапный испуг. В коричневой двери из каштана он углядел несколько небольших дырок, отколовших от нее свежие щепки, что невольно побудило его отыскивать щепки и на песчанике пола.

Когда Пако очень серьезно устремил свой взгляд в глаза лейтенанта Педро, тот посмотрел куда-то вбок, приблизился к конторке, возложил на нее руку и слегка качнул, а потом, словно ему вдруг что-то пришло в голову, достал носовой платок и промокнул пот на лбу.

— Ужасная жара в этих кельях, — плечи его вздрогнули, — они, понимаете ли, засели как кроты в своих норах. Выходить не пожелали, и тогда нам пришлось стрелять прямо в кельи, по-другому просто не получалось. — Он прокашлялся.

— Но как же та? Раз они не стреляли, их вполне можно было оставить в покое?

— И целый месяц держать здесь отдельный взвод, чтобы помешать им и дальше настраивать людей против нас? Разве на вашей стороне так поступают? У нас ни солдат для этого не хватает, ни времени, ни охоты, ни настроения. А к слову сказать, мы нашли зарытые у них в подвале ручные гранаты. Вы согласны, что со стороны монахов это было не так уж и дружелюбно? Ну и раз они в ответ на наше требование не пожелали выйти, нам самим пришлось войти к ним.

Тут рассказчик попытался изобразить улыбку на своем массивном лице, но ничего из этих попыток не вышло.

— Нелепый приказ — и надо же, чтоб его получил именно я. А вот в этой самой келье — как же его звали, того доброго падре? — Лейтенант подошел к двери, выглянул наружу и прочел табличку с внешней стороны. — Ах да, верно, падре Хулио. Помнится, отец у него известный человек, падре Хулио вполне мог рассчитывать на епископский сан, как мне рассказывали, весь город полнился его именем — с тех пор и двух недель не прошло. Другие монахи, те по крайней мере сами нам открывали; некоторые, полные предчувствий, так и держали их открытыми, один даже поспешил мне навстречу, ну да, этот! Остальные, когда мои люди стучали в дверь рукояткой револьвера, торжественно кричали в ответ: «Салют!».

— Этим приветствием здесь принято отвечать на стук в дверь.

Лейтенант кивнул.

— Забавно, когда смерть приветствуют словом «Салют!». А вот высокородный падре Хулио, он даже привязал дверь проволокой и в ответ на наш стук крикнул высоким пронзительным голосом: «Уно моменто! Я еще совсем не одет». Было и впрямь очень рано. Но когда мы захотели проверить, есть ли еще в нем признаки жизни, он оказался вполне одетым. И он лежал здесь, — лейтенант каким-то неопределенным жестом указал на каменные плиты пола, все до единой цвета английского крокуса, — нет, не здесь, а там, облаченный в белую мантию, он лежал ничком, когда мы перевернули его лицом кверху, на коричневой рясе оказалось совсем немного крови, а сам он был еще жив. Устремив на нас снизу, с пола, укоряющий взгляд, он сказал громко и внятно: «В такую рань не принято врываться к людям даже для того, чтобы их убить». Тут он продемонстрировал нам свои красивые зубы и испустил дух.

Пако напряженно смотрел на толстые губы говорящего, словно вдруг утерял слух и считывал слова с губ. Но лейтенант замолчал, и тогда Пако вздрогнул, воздел руки, прижал к груди большие пальцы, а остальными пальцами произвел какие-то порхающие движения.

— Teniente дон Педро, если можно, я хочу пить, я очень хочу пить, а если б еще и сигарету…

Лейтенант Педро протянул ему свой портсигар, дал огня и при этом спросил:

— Вы, верно, знали покойного?

Пако кивнул.

После этого лейтенант вышел и, выходя, сказал, что хочет сам посмотреть, нельзя ли раздобыть какую-нибудь еду. Пако глядел ему вслед через дверь, через дыры в двери и непонимающе качал головой.

Он нагнулся, словно ища чего-то на полу, он нагибался все ниже и ниже и под конец упал на колени, поцеловал каменные плиты, какое-то время лежал недвижно, закрыв руками лицо. О, падре Хулио, босоногий кармелит, граф, интеллектуал, шут и друг! Друг, насколько это вообще возможно среди послушников, друг беспокойному Пако, друг падре Консальвесу, ну, пусть не друг, но наперсник, хотя нет, именно друг… И вот здесь в келье беглого Консальвеса он, оказывается, принял смерть. Пако же пришлось вернуться, чтобы узнать об этом.

Склонившийся ниц внезапно вздрогнул, как вздрагивает человек, чуть не забывший о чем-то очень важном. Он рывком поднимается с пола, подходит к окну, открывает, и его пальцы ощупывают внешнюю сторону железных прутьев решетки, сверху и снизу, там, где их держит камень, сверху и снизу, при каждом прикосновении он, словно возбуждающий удар тока, воспринимает глубокую зарубку, тут наконец переводит дух, и воздушный поток, дрожа, вливается в него: сегодня же, ночью! Он чувствует щекочущее возбуждение между лопаток, он даже пыхтит от удовольствия, а потом стоит совсем тихо, устремив взгляд на плиты пола. Да, именно падре Хулио, когда его, Пако, начали стеснять решетки на окнах, — ведь не по доброй же воле он заделался монахом, — на полном серьезе посоветовал надпилить прутья решетки — только чтобы они не падали, и тогда вся решетка будет не более как предмет декорации и одновременно символ добровольного пленения!

В недалеком будущем им предстояло рукоположение, и Хулио тогда еще носился с мыслью покинуть монастырь, хотя уже возложил на себя обет. Поддавшись настояниям родителей, он вступил в орден, где благодаря богатому вкладу и громкому имени ему втайне предоставляли всевозможные свободы. Кончилось тем, что кающийся фанатик Консальвес ушел через два года после рукоположения, а вот падре Хулио, на ту пору гостивший у своих родителей, падре Хулио, слабодушный и нерешительный эстет, тот вытерпел заточение в монастыре и умер такой смертью, что даже его убийцы не без удовольствия рассказывают о ней.

А теперь Пако своим побегом будет обязан шутовскому совету падре Хулио, ибо решетка, несомненно, была всего лишь декорацией, этой ночью она будет выломана и — Пако хмурит брови: окно все-таки расположено слишком высоко в стене, метров десять будет. Он пытливо обводит взглядом келью: а вот он, набитый соломой тюфяк, средство, известное из многочисленных историй о беглых матросах. Сюда бы нож, а то ткань очень толстая — ах, и вот еще: под занавеской, прикрывающей вешалку для одежды, Пако видит торчащий кусок проволоки, грубой цинковой проволоки, с помощью которой Хулио, быть может, привязывал ручку двери. Пако разглядывает неровный, свернутый без всякого старания моток проволоки, но тотчас роняет приподнятую было занавеску и ощупывает ткань. Ткань явно из родительского дома падре, из замка, в остальных кельях парчи нет. Бедный Хулио, ты всегда был готов прийти на помощь, ты был очень изобретательный — и остался таким по сей день. Интересно, где они его похоронили?