Стефан Андерс - Избранные новеллы

С этими словами старец поднялся, подступил к нему, начертил у него на челе три креста и при этом шепнул: «Господь милостив. А умереть вам все равно суждено в монастыре».

Таковы были последние слова удивительного старца, которого не уставали укорять более рьяные монахи за образы и сравнения из банковского дела и экономики. Некоторые даже позволяли себе усомниться в его правоверности. Так, к примеру, падре Дамиано охотно рассказывал легенды, которым каждый из его слушателей приписывал христианское происхождение, более того, считал кристаллизацией христианского духа, и это давало старику возможность по окончании рассказа со злорадным хохотом предъявить слушателям источник легенды: таоист, буддист, магометанин, и завершить своим обычным речением: «Все ваше, вы же Христовы».

В ту пору падре Дамиано уже разменял седьмой десяток, и очень может быть, что ему не довелось пережить ужасный судный день — как позднее нарекут его монахи.

Пако обежал мыслями все покои монастыря и собственное прошлое в этих же стенах. Но всякий раз, когда равномерный шаг часовых звучал за его дверью, воспоминания Пако каменели и стук шагов отдавался у него в душе. И особенно грозно громыхали в этой тишине шаги того ни о чем не догадывающегося, кто и в мыслях не держал, что здесь, на койке, лежит человек, который все серьезнее размышляет над вопросом, будет оправдание у этого ножа, когда он вонзится, или не будет. Размышления Пако не были казуистическим взвешиванием, которое кличет на подмогу теологию морали. Он, скорей, прислушивался к чему-то у себя внутри. В нем обитал мальчик Пако, юноша, монах, матрос, который, однако, ни разу не участвовал в поножовщине, солдат, боевой товарищ. Целая бригада всевозможных Пако держала военный совет. Пленный настойчиво и вопросительно протянул им нож, один передавал нож другому, и все молчали. Даже солдат, и тот ничего не сказал, он лишь повел плечами, а потом вдруг выкрикнул: нет, нет, только не я. Я устал, имею же я право хоть раз в жизни отдохнуть. Но тут, ко всеобщему удивлению, с места поднялся монах, богослов, и он сказал так: возможен случай, когда это необходимо — и тогда я сделаю это сам, на свою ответственность, — но только в этом одном случае! Мне не по душе пулеметы, которые направлены в коридор. Лейтенант боится. Как он поведет себя, когда его сторона начнет отступать? Когда и им придется оставить город? Такие случаи более чем известны. И даже пусть он не угадывает столь зловещим образом убийцу прямо у себя за спиной, ему все равно предстоит выполнить приказ… Он велит пленным покинуть кельи, он сообщит, что их переводят то ли в X, то ли в Y, чтобы те тронулись с места, а когда они пойдут вниз по лестнице, сзади и сбоку лихо застрекочут пулеметы — или не на лестнице, а внизу, во дворе. Не дарить же врагу две сотни солдат. Противостоять преступлению дозволено, защитить жизнь других — это даже нравственный долг. Тем самим, если рассматривать наш случай как данность, — богослов Пако выглядит более чем решительно, — тогда как Пако на койке вздыхает и ворочается с боку на бок.

Итак, этот гад, этот формалист, он, видите ли, боится адских мук. Пако покачивает головой, сам он вот уже двадцать лет как не исповедовался и потребности в исповеди не испытывает.

А этот тип — черт знает что он там натворил с монахинями — нельзя сказать, чтоб он наложил полные штаны, но уж наверняка полную совесть — прицепился именно к нему, который придерживается об исповеди совершенно другого мнения. Пако потирает лоб, словно желая пробудить самого себя от безумного сна. Двадцать лет, долгих двадцать лет человек учился избегать каких бы то ни было крайностей, в какой бы то ни было сфере. Он привык даже на поле дискуссии, проистекавшей вдалеке от врат поступка, улыбкой, которая стала неотъемлемой частью его внешности, избегать постановки вопроса или — или. Вот и в этой войне против собственных городов и собственных граждан он участвовал с ужасным недоумением, и его «да» либо «нет», пока и поскольку он оставался солдатом, не выходило за пределы отношения к бытовым вопросам, все прочее выполнялось молча и тупо — человек тянул лямку.

Прав добрый падре Дамиано, чековая книжка — да-да, может там и впрямь остался один-единственный листок, и листок этот надлежало заполнить на имя любви, любви — вот тоже не слово, а игральная кость, как выпадет, так и ляжет. А разве это не любовь — подумать о тех двухстах, которых здесь, может быть… Он резко поднимается со своего лежака и прислушивается: кто-то идет, подходит все ближе и ближе, а может, это ночная тишина делает столь отчетливым голоса пушек? Он поспешно, уже привычным движением сует руку в карман и удивляется при этом себе самому — он знал наверняка, что уже много дней подряд тщетно разыскивает по всем карманам сигарету, и всякий раз снова и снова то же самое движение и тот же миг безумной надежды, что вдруг в какой-нибудь складке завалялась одна, смятая… Кстати сказать, у него и спичек-то не было. Он медленно поднялся с лежака и подошел к конторке. В уже сгустившихся сумерках он чего-то искал, рукам требовалось какое-то постоянное занятие. Так он и отыскал в ящике пакетик, втянул ноздрями запах — нюхательный табак, отменное качество, не иначе — из замка. Он взял щепотку, а весь станиолевый пакетик сунул в карман. Премного благодарен, падре Хулио — ты по-прежнему заботлив и доброжелателен. Жаль только, что ты не курил сигарет. Он порылся в среднем ящике: тетради, письменные принадлежности, хлопушка для мух, почтовый набор, сургуч — незачем и заглядывать.

Он начинает тихонько барабанить по конторке, словно это не конторка, а тамбурин. За этим занятием он издает громовой чих. Нож! — то и дело вспоминается ему. Мысли его ищут себе какое-нибудь отвлечение, вот будь у него сигарета, он бы перестал вспоминать про нож. Он подходит к дверям, прислушивается и, поскольку часовой только что прошлепал мимо, стучит в дверь: чтоб отвел его к teniente дону Педро, это звучит почти как приказ, хотя, излагая свою просьбу, Пако улыбается. Перед ним не сержант, а один из двух солдат, и этот солдат уходит, чтобы спросить у сержанта. Пако слышит их голоса в конце коридора.

Боже мой, думает Пако, ведь не могу же я просто сказать лейтенанту, что пришел к нему из-за сигареты. А пока он берет еще одну понюшку, ему приходит в голову, что лично он, падре Консальвес, всего бы лучше вообще запретил монахам употребление нюхательного табака. Он качает головой: что ж, продвинулся он еще на один шаг или нет? Презанятный порок это курение! Да и вообще любая зависимость от чего бы то ни было! Однако лейтенант обрадуется, протянет ему портсигар как своего рода взятку — чтобы умилостивить будущего исповедника. Безумный мир, а еще говорят, что это звезды сводят людей! Сигарета — или нож! Но и нож — всего лишь важничанье перед самим собой, нервное возбуждение, которое ищет цели, чего ж еще. Сигарета успокоит, и тогда человек посмеется над собственной отвагой, довольный и жалкий. За всю свою жизнь он с помощью ножа не лишил жизни ни одного существа, которое способно дышать, ни курицы, ни кролика и, шагая вслед за солдатом по коридору, с любопытством роется в себе, отыскивая кровавые воспоминания.