Сергей Самарин - Крушение

Совсем о другом идёт разговор, пока Алькандр провожает Ле Мерзона; не смог он бросить его в этот вечер, несмотря на исключительно взрослый снисходительный тон, который внушили его товарищу обстоятельства. Они доходят до Замка, мерят шаги взад-вперёд по гравию, такому же скрипучему, как нотки в голосе Ле Мерзона при его самых резких заявлениях. Алькандр не знает, как отвечать на его суждения об исходе войны, выстроенные в логическую цепочку, как будто они решают задачку на школьном дворе. Он рассматривает «адамово яблоко» своего товарища: как набух у него кадык, — в нём явно сосредоточилась суть той ответственности, о которой он сейчас говорит. Но по-настоящему важно то, что сейчас опьяняет мысли Алькандра: ночная переправа к островам на рыбацкой лодке.

— Тебе, старина, нечего терять, — внезапно заявляет младший Ле Мерзон, — ты вполне можешь отчалить.

— А… ты?

— Я? — сейчас у Ле Мерзона тот жёсткий тон, который сохранится до конца жизни. — А что я? У меня экзамены и… — широким жестом рука обводит луга, простирающиеся до фермы, скрипучие садовые аллеи, покрытый глициниями фасад — … ну да, это всё надо сберечь.

Опускается ночь; маленькие глазки теперь стали цвета глициний; кончик носа в бледно-розовых прожилках окончательно принял форму, характерную для зрелого возраста.

Сенатриса вытащила валета треф. Проходя вдоль портала Виллы, Алькандр видит у входа высокую фигуру: кто-то церемонно целует ручку; монокль на конце шнура гротескно вторит движению тела.

Чтобы добраться из Парижа, барон де Н. воспользовался всеми средствами передвижения; последние этапы пути были проделаны пешком, бодрым гренадерским шагом. Добрую часть ночи в полутьме большой студии он будет рассказывать, как воевал в Норвегии; лёжа на животе рядом с ножками его кресла и подперев руками подбородок, Мнесфей, у которого горят глаза, умоляет взять его в Англию.

— Слушайте, мой лейтенант, — перебивает Алькандр, который приготовил кофе на кухне, — это ведь не наша война.

Он продолжает разговор, который начал с самим собой.

— Своей войны у нас больше не будет, — отвечает барон. — Пора сказать своё слово в войнах, которые ведут буржуа. Конечно, если мы этого хотим. Каждый из нас по-своему может исполнить клятву. Я не привык марать бумагу…

Вы опустили глаза, Кретей.

— Мы поклялись никакое дело не защищать, так ведь?

Алькандр не отступает, он колеблется, хочет себя убедить.

— Речь не о том, чтобы отдавать всего себя. Я даже советую вам воздержаться, если вы испытываете хоть малейшее сочувствие к одной из сторон; не нам умножать жестокость этой партизанской борьбы. Вас, Алькандр, я прошу только обеспечить нам переправу.

Алькандру приходится несколько раз выходить, чтобы сварить кофе; затем он сворачивается в клубок на стуле, притворяется, будто дремлет, и вскоре действительно начинает дремать. Проблески молочного света возникают среди чёрных силуэтов сада, когда он открывает глаза. Барон, вопреки своему обычаю, оказался словоохотлив. Обычно он резок и уверен в себе, но сегодня вопросы Алькандра, кажется, его смутили; он решил объясниться и оправдаться. Вот что осталось от этого рассказа, который Алькандр, устроившись на стуле, отрывочно слышал сквозь сон и воссоздал не без помощи воображения.

— Невозможно упрекнуть меня в том, будто я любил что-то иное, кроме долга, — сказал барон. — Хотя… так и есть, ведь долг не требовал страсти, только убеждённости. Однако, думаю, я испытал прилив нежности, когда то во мне, что обыватели назвали бы холодностью или жестокостью, достигло апогея.

Путь нашего отступления пролегал через Нижнеземье. Нам предстояло взорвать все мосты, уничтожить редкие склады с продовольствием. О боях не могло быть и речи: отовсюду лезла всякая сволочь, мы бы увязли, нас задавили бы числом. Большее, на что мы надеялись, это задержать возникновение банд, в которых начинали верховодить эмиссары, прибывшие из столицы; это облегчило бы перегруппировку у границы остатков армии и бегство эрцгерцога за границу. Миссия, презренная для солдата.

Странный край это Нижнеземье: несколько прямых размытых грязью дорог соединяют три гарнизонных города — это всё, что нам было известно; штабные карты чертили ленивые офицеры с богатой фантазией, которые явно не отважились продвинуться вглубь территории. Стоило нам выбрать один из путей, маршрут которого они додумали, и мы тут же заблудились среди легенд и болот. Редкие деревни производили странное впечатление разрухи и упадка: казалось, что бревенчатые дома, поставленные как придётся вокруг вонючих прудов, пожираются гнилью и лишайниками. Обычно внутри оказывались онемевшие от страха старухи и полуголые дети с хилыми плечами и вздутыми животами; мальчики и девочки, бритые, чтобы не завелись вши, не сводили с нас неподвижных и бессмысленных глаз, красных от подцепленных на болотах болезней. Добавьте к этому отвратительный говор, непонятный для выходцев из центра: в результате мы так ничего и не вытянули из нескольких крестьян, которых с трудом выгнали из лесных укрытий, где они схоронились, прихватив поросят и сено, подальше как от имперцев, так и от смутьянов.

Впрочем, лес там непроходимый, крестьяне не суются дальше своих полян, боятся приставучих дриад, которыми населило край их воображение. Поговаривали, что несколько особо смелых ребят поддались на посулы игривых теней: назад они не вернулись. Так, должно быть, появились цыгане, воры, музыканты, совратители. Пруды, которых здесь больше, чем на картах, носят названия драгоценных камней: Рубин, Изумруд, Два Аметиста. Если бы не комары, прекрасные были бы места, чтобы ловить рыбу и охотиться. Мы пристрелили несколько кабанов, много петухов и вальдшнепов.

Усадеб в этом краю мало: хозяева изучали свои владения только по картам, оставляя управляющим заботы о вырубке леса, происходившей раз в год и на двенадцать месяцев обеспечивавшей им жизнь в столице. Из-за крайне нездорового болотного климата, трудностей сообщения и повсеместной тупости крестьян цивилизованная жизнь ограничивалась несколькими тавернами на больших дорогах, где обсуждались сделки по купле древесины и устраивались пирушки после большой охоты. Тем не менее мы забрались в гущу леса и оказались у мрачной средневековой постройки, которую на штабной карте обозначили как XXX, промахнувшись с местом на десять лье. Передышка нужна была уже давно, солдат измотала непонятная болезнь: двое или трое уже следовали за нами на носилках. Нас приняла единственная встретившаяся нам знать, но какая знать!

Когда, упёршись в тишину запертого на засов портала, я приказал сделать предупредительный выстрел из пушки, первой перед нами появилась фигура, напоминавшая большую жердь, — пугало в чёрном, пол которого распознавался с большим трудом. Прямой плащ с пелериной спускался до лодыжек; орлиный нос выступал между синими, почти прозрачными глазами, которые глядели властно, с вызовом; прядь седых очень тонких волос лежала поверх глубоких морщин на лбу, спрятанном под козырьком «жокейки». Особенно нас впечатлил рост; из уст этого призрака, который превосходил меня на голову, зазвучал женский голос.