Сергей Самарин - Крушение

Произнося это, он мышцами спины, мышцами руки ощущает потребность к действию — то первое движение, одновременно напористое и плавное, которым он сразу освободил бы Мероэ и самого себя бы освободил, преодолел бы вдруг расстояние, отделяющее его от всего сущего и оставляющее в одиночестве и в смятении.

Но она не отвечает, она поглощена маниакальным движением пальцев, челночным скольжением колец; или же произносит:

— Ладно, пойдёмте, раз вам так хочется.

Так выглядел бы разговор с умирающей: разом осмелев, в роковой час хочется признаться ей в том, что из трусости или лукавства двадцать лет скрывалось в суете повседневности; откладывать нельзя, но её взгляд, остановившийся где-то далеко, уже предупреждает, что она не удостоит ответом ваш последний призыв.

Восхитительная и отсутствующая Мероэ, собственная квинтэссенция, постепенно съёживается, остаётся только свет экскрементных глаз, и от их блеска она словно становится бесплотной: всё, что в ней есть осязаемого, постепенно уходит, как будто перестаёт звучать музыка. Всю жизнь она парила в воображении Алькандра неясным скоплением атомов, невесомых в лёгком эфире сна; а теперь она вот-вот улетучится, купаясь в этом неуловимом свечении, и растает в огне собственных глаз. Откуда взяться силе, способной наполнить ткани, прозрачность которых всё более заметна, и где та кровь, что влилась бы в эти растворяющиеся сосуды? Однако в попытке удержать её, воплотить, вместить в эту более грубую явь, где с ней можно было бы общаться, Алькандр с горечью признаёт, что точно так же не приспособлен к реальности.

Она будет исчезать, не желая его видеть, возвращаться к нему без видимых причин, потом сбегать к Гиасу, которому отданы все её вечера.

Когда говорить больше не о чем и остаётся только подчиниться устарелым и комичным правилам ухаживания, он молча продолжает водить её по старинным особнякам, в оперетту. В один концертный зал с гипсовыми позолоченными кариатидами они пойдут слушать «Поэму Сотворения». Как это странное произведение Лееба, претендовавшее на обращение к легендарным истокам, пережило крушение Империи?

И вот начинается содом. Но прежде — исключительно неторопливый пассаж, подчёркнутое звучание которого почти сразу достигает пределов пронзительности. Алькандр узнаёт переложенную в сверхвысоких тонах простонародную колыбельную его детства. Развитие незамысловатой мелодии словно замедляется на каждом такте, каждый аккорд невыносимо растянут, пока всё наконец не зависает на фортиссимо единственной нотой, которую бесконечно долго высвистывают пикколо и тянут в унисон квинты [41] Квинта — название первой скрипичной струны. скрипок. Дальше вступают трещотки: раз-два, раз-два-три — на фоне пронзительной ноты, которая всё звучит; и сначала медленно, выдерживая тревожные паузы между вступлениями, а затем из раза в раз ускоряясь и становясь постепенно всё громче, их ритмичный стрекот, поддержанный вскоре четырьмя барабанами, вовлекает в неуклюжий и шальной танец все инструменты оркестра; в танец или, скорее, в битву, отмеченную падениями, глухими ударами, напористым топотом; за приглушённым эхом гигантских ног, ударяющих рыхлую землю, слышится тяжёлое дыхание двух мускулистых туловищ, напирающих друг на друга до треска.

Хулак, который крестьяне Империи отплясывали по вечерам на приходских праздниках, набирает фантастическую мощь и сотрясает мироздание.

Задыхаясь от распространяемого меломанами амбре, так что мертвенная бледность проступает под грязной золотистостью кожи, Мероэ откидывается в кресле, бессильно опустив руки; экскрементный муар радужной оболочки то мерцает, то покрывается тенью; дрожание чёрных локонов выдаёт страх, с которым она пытается совладать, словно в этот миг подставляет голову палачу. Когда Алькандр, на мгновение задержав на ней взгляд, отворачивается, ему кажется, будто Мероэ впервые едва заметно и робко потянулась к нему.

Они выходят на улицу, и на них выплёскивается свет, угольный и золотистый свет, как будто на старом вокзале умноженное в стёклах крыши закатное солнце воспламеняет обратную сторону клубов дыма. Прохожие стоят группами, наблюдая за каким-то небесным явлением: глаза прищурены и прикрыты козырьком ладони. Она ли это едва заметно дрожит на мартовском ветру или неровный свет размывает её черты, растушёвывает линии, отбрасывая на лицо дрожащие золотые тени? Или она тоже начинает тихо исчезать в затмении и переносится в небытиё? Горбатый мостик из кирпича и железа, по которому они проходят, лоскут венецианского пейзажа над путями заброшенной железной дороги. Она уже далеко — и правда, не дотянуться: нематериальная сущность обособила её от убогих предметов, которые встречаются на их пути. Алькандру она всегда была неподвластна; но теперь он даже не может возвести вокруг неё бутафорскую тюрьму из слов, накинуть сети, своим фигурным плетением замедляющие бегство подвижной формы, чтобы на миг подчинить её своему воображению. В тишине только сердце клокочет в синкопах хулака, и он провожает её до дверей отеля. Состоится ли душераздирающее прощание?

У Мероэ совсем не загадочная улыбка; Алькандр покашливает, пожимая ей руку. Парижский поезд отправляется через полчаса.

Сады между тем облачились в краски осени. В субботу и в воскресенье они загадочным образом оживляются; от костров из мёртвых листьев расходится терпкий аромат; слышно только, как их потрескивание перекликается со скрипом секатора, заступа и грабель. Вернувший былую важность Трапезунд выпускает в умиротворённое небо жертвенные дымы.

Алькандр в одной рубашке на миг опирается о лопату, чтобы перевести дух; он провожает взглядом молодую соседку, которая пришла собрать виноградные листья к ужину. Может, это и есть особа из пророчества? Он видит её меланхоличные глаза, упирающуюся в бок руку, благородную леность её кавказской походки. Сколько праздных мыслей, придающих силы садовнику из пригорода! Когда он выпрямляется, разгорячённые мышцы вибрируют, источая флюиды блаженной истомы; осеннее солнце высушивает пот на лбу; даже ноющие волдыри под кожей на ладонях говорят о здоровье и силе. Борозда, которую вскрывает сталь лопаты, разбивая обломки кокса, перламутровые устричные раковины, обнажая непрочные галереи, прорытые во мраке гумуса дождевыми червями, своим бодрящим ароматом утверждает единственный принцип роста и тления. Луковицы тюльпанов, которые Алькандр достаёт из коробки, куда Сенатриса сложила их, рассортировав по конвертам и подписав крупным наклонным почерком — «жёлтые», «тёмно-красные», «скороцветные», «пламенеющие», — словно старинная мебель скрывают под своей гладкой кожурой корпус из слоновой кости, в котором сосредоточена вся сила будущей весны. Пройдёт шесть-семь месяцев забвения, самопоглощения во тьме засыпанной борозды, прежде чем этот комочек пробудится, и энергия, рождённая его преображением, вырвется из тёплой и рыхлой весенней земли к первым лучам солнца. А что родится из нашего небытия, мучительных снов и пребывания в земле?