Натан Шахам - Квартет Розендорфа

И все же, несмотря на то, что мы стараемся не сплетничать друг о друге, иногда мы не можем удержаться и говорим об Эве. Мы говорим о ней, конечно, без грубости, в наших разговорах нет никакого налета непристойности. Можно сказать, мы обмениваемся мнениями — и любопытство наше все возрастает по мере того, как мы ее узнаем. Нечто сходное происходит, когда мы обсуждаем трудную для понимания музыкальную пьесу. Так мы, например, обсуждаем новое произведение Бартока, которое не могли себе уяснить с первого прослушивания. Есть в этом изумлении некая растерянность.

Чувствуешь, что здесь действительно что-то есть, но не понимаешь, что именно.

Розендорф принципиально ненавидит сплетни. Литовскому же вовсе не противен стиль, в каком беседуют мужчины, пользующиеся успехом у женщин. Но и он абсолютно ничего не знает. Остальным известно не больше: что Эва из почтенной семьи, что мать ее еврейка и что с ее немецкими родичами связаны какие-то печальные события; что сперва она тосковала по ним, а потом постаралась отстраниться — по понятным причинам. Некоторые говорят, что в первое время Эва, как и все люди ее круга, твердила, что Гитлер — печальная необходимость в час чрезвычайной опасности для родины, и даже возмущалась евреями, которые судят о каждом событии в жизни государства по тому, приносит ли оно пользу или ущерб им. Но после того, как ей самой досталось, Эва, дескать, вспомнила, что она еврейка, хоть это отнюдь не греет ей сердце.

Не могу сказать, правда ли это или злостная клевета. Я не был знаком с Эвой в те времена, а все, кто рассказывают, что слышали от нее самой то да се, по-моему, хвастают. Насколько я ее знаю, у нее нет ни желания, ни, возможно, даже способности к абстрактному мышлению, которые необходимы, чтобы судить о таких вещах и вообще выражать какое-то мнение. Эвина позиция — равнодушие, и, отстаивая ее, она проявляет истинный фанатизм.

То обстоятельство, что Литовский знает не больше моего, я отношу за счет сдержанности Марты. Она единственная подруга Эвы, и если кто-нибудь о ней что-то знает, так это Марта. Ее молчание свидетельствует об истинной дружбе. И в разговоре со мной Марта говорила о себе, о своем муже, о прочих родственниках, оставшихся в Германии, но с губ ее не сорвалось ни одного неосторожного слова про Эву.

Потому-то я был так ошеломлен, когда Литовский в присутствии Розендорфа намекнул, что, насколько ему известно, Эва — лесбиянка.

Он, правда, сказал это вполне спокойно, как человек широких взглядов, для которого такая вещь не порок, но для Розендорфа, не допускающего и мысли о вмешательстве в чужие дела, подобное обвинение столь несовместимо с правилами хорошего тона, что он целую неделю потом не разговаривал с Литовским.

Литовский просто болтает. Может, Эва его отвергла и он ей мстит. Не в том дело, что я потрясен его «открытием». Я знавал в Берлине лесбиянок, которые во всех прочих отношениях были превосходными людьми. Меня поразило то, что он счел нужным об этом говорить. Как он не понял, что этого достаточно, чтобы опозорить — если это позор — и его жену? Ведь Марта — единственная подруга Эвы, и дружба между ними больше похожа на тайный союз, чем на простые отношения сестер. Они с Эвой, как рассказывала мне Марта, познакомились еще в Берлине, но тогда не подружились. Только в Эрец-Исраэль они близко сошлись. Есть нечто странное в том, как они глядят друг на друга, в глазах их таится какой-то секрет. Но может, я ошибаюсь. Может быть, это дружба двух женщин, которые делятся друг с дружкой двумя разными видами одиночества. Такая дружба завязывается между людьми, которых не понимают окружающие, или между теми, кто уважает друг друга и пренебрегает остальными.

Я совершенно потрясен тем, что произошло вчера вечером. Дрожащими руками пытаюсь я записать свои ощущения, внести какой-то порядок в смятение, охватившее мою душу. Не могу забыть ее лица в свете фонарей, минуты, когда она обняла меня обеими руками, этого поцелуя… ослепительного света, бившего из ее глаз.

Девять месяцев я не видел Доры. Я думал, что стер ее из своего сердца. Некоторое время мы переписывались. Потом перестали. Дора еще раньше меня почувствовала, что в этих письмах недостает искренности. Писали обо всем на свете, чтобы скрыть то, что действительно важно. Расписывали мировые бедствия, чтобы не упоминать про душевную боль. Мировые проблемы слишком серьезная вещь, чтобы использовать их как предлог ухаживания за девушкой.

Дора знает, что я люблю ее, но не хочет, чтобы я шел за нею на край света, — пока не может платить мне настоящей любовью. Если бы я переехал в ее поселение по свободному выбору, она бы, возможно, постепенно привыкла любить меня, но она не хочет, чтобы я «приносил себя в жертву» ради нее. В коммуну не вступают ради женщины.

Несколько месяцев назад Дора вступила в группу халуцов, основавшую новое поселение по системе «стена и башня» [53] «Стена и башня» — так называлась система создания «незаконных» поселений в период арабского террора 1936–1939 гг., когда мандатные власти резко ограничили рост еврейского поселенчества в Эрец-Исраэль. Такие поселения создавались за одну ночь, чтобы поставить власти перед свершившимся фактом, причем прежде всего строилась ограда вокруг будущего поселения, а в центре его — сторожевая вышка с прожектором. Жили в этих поселениях добровольцы, способные оказать сопротивление арабским погромщикам. Всего по этой системе было создано 52 поселения, преимущественно в пограничных районах. в Изреельской долине. Она пошла туда не только из-за того, что сознавала важность нового дела. Она влюбилась в человека, который руководил в Германии фермой, где молодежь готовилась к халуцианской жизни, а потом приехал к своим воспитанникам в Эрец-Исраэль. Судьба опять не улыбнулась Доре: ее друг погиб, когда машина его подорвалась на мине. Я написал ей письмо с выражением соболезнования и получил ответ, где не было ничего личного. Я написал второе письмо, где говорилось, хоть и не в ясной форме, о том, как разочаровал меня ее ответ. Дора слишком понятлива, чтобы отвечать на такое письмо.

До вчерашнего вечера я был уверен, что вычеркнул ее из сердца. Когда нас пригласили выступить в ее киббуце, мы сильно колебались. Было неприятно отказываться, но участившиеся случаи террористических актов в Изреельской долине вызывали опасения. Нам предложили ехать автобусом до Афулы, а оттуда в джипе вместе с нотрим. Намекали, что Губерман посетил Эйн-Харод и не боялся. На дорогах безопасно, говорили нам, британская армия контролирует все магистрали. Днем по дорогам ездят без всякого страха. Известно, что арабские банды действуют в основном ночью, стремясь повредить нефтепровод в Нижней Галилее, а это свидетельствует о том, что у них недостаточно сил, чтобы выступить при свете дня. Нам писали также, что киббуц хорошо укреплен и тщательно охраняется.