Натан Шахам - Квартет Розендорфа

Я подумываю о том, чтобы привязать к себе Розендорфа иным путем. Я решусь без колебаний, если буду уверена, что ему это принесет счастье. Но иногда я думаю, что в результате лишь подорвется его уверенность в себе. Он может и вправду влюбиться и будет глубоко потрясен, когда ему станет ясно, что с моей стороны это только жест расположения.

Но, может быть, теперь, когда ему стало ясно, что я распутница, он сможет подойти к связи со мной как к сделке, без иллюзий, не опасаясь сердечных осложнений. Иногда я спрашиваю себя, как удовлетворяет он сексуальный голод, написанный на его физиономии крупными буквами. Ведь не спит же он с Гелой Бекер! Трудно также поверить, чтобы человек с такими утонченными чувствами брал для разрядки проститутку. Нет у него и наглости, чтобы время от времени подобрать какую-нибудь поклонницу. А онанизмом можно выиграть время, но заменой он быть не может.

Люди знающие говорят, что скоро обстановка в Германии прояснится, и тогда мы, быть может, все сможем вернуться (кроме Фридмана — он-то, конечно, откажется). Один Левенталь не верит, что в Германии идет процесс отрезвления, который должен был бы начаться уже оттого, что цивилизованное государство не сможет в течение длительного периода выносить власть черни. Левенталь не верит, что бюрократия пересилит погромщиков-нацистов. Он не готов согласиться с тем, что передача еврейского вопроса из ведения психа Геббельса бюрократической тройке Геринг — Гиммлер — Гейдрих есть свидетельство каких-то перемен. По словам Левенталя, нацисты не удовольствуются национализацией имущества еврейских богачей, а будут стремиться убрать из Германии всех евреев, в том числе прилежных работников, приносящих реальную пользу государственному хозяйству. Эгон настоятельно советует нам пробудиться от иллюзий. В ближайшее десятилетие мы не сможем вернуться на родину. И хотя в Германии намечается какое-то решение о передаче еврейского имущества за границу посредством закупки немецких товаров, это не означает, что жизнь там возвращается в нормальное русло.

Если положение в Германии улучшится, Курт сможет спокойно отдаться работе в квартете и его не будет одолевать тревога о том, на что он не в силах повлиять. Если же положение не изменится к лучшему, то я вернусь к первоначальному плану.

Пока мне нечего сказать Курту, кроме того, что я говорю самой себе: надо искать интерес к жизни в музыке. Музыка не как убежище от повседневных тревог, но как самый образ жизни. Музыка — это каторга, которая освобождает. Она придает смысл времени. Исполнение гамм и упражнений для смычка — пустыня скуки по пути к Земле обетованной. Человек может терпеливо выносить скучнейшие упражнения, когда уверен, что каждое мгновение приближает его к цели.

Если б я не была музыкантом, я бы обязательно сошла с ума. Так немногочисленны минуты душевного взлета и так томительны часы топтания на месте.

В такие часы я способна понять женщин, для которых дети — это все. Жизнь их проходит в бессмысленных заботах — они моют, а другие гадят, они готовят, а другие жрут, их прекрасные мечты разбиваются вдребезги одна за другой, а плотские удовольствия теряют вкус — но в самые мрачные минуты отчаяния они могут утешаться тем, что из всего этого нечто произрастает.

Но тогда мне вспоминается мать. Лучше об этом не говорить. Растоптанный цветок. Она глядела на меня своим исполненным страдания взглядом, которого мне никогда не забыть, и прекрасные ее глаза в оправе измученного лица желали мне лучшей, чем у нее, доли. Но и мое сердце разбито вдребезги, а ведь я всего только и хотела жить без фальшивого блеска.

Несчастная эта женщина прививала мне любовь к отцу, надеясь, что он полюбит меня. А как она пресмыкалась перед ним, чтобы он обеспечил мне хорошее образование и положение в обществе! Унизительно вспомнить, как, нарядив меня в красивое платье, слишком смелое для девушки моего возраста, мать представила меня отцу. В глазах ее загорелась искра победы — победы над семьей, которая отвергла ее, ссылаясь на то, что наследственность сильнее среды. Жалкая победа. В тот момент я пожалела, что мои успехи в консерватории произвели должное впечатление и меня сочли достойной возвращения в лоно семьи — меня одну. Одну, без матери и без дочери.

Я говорю «дочери», хотя невозможно было знать пол того комочка мяса, который извлекли из моей утробы. Минутная слабость. Я должна была вырастить это создание, жившее во мне два-три месяца. Ненависть к его отцу не должна была ослеплять меня.

Иногда, когда мы играем квартет Гайдна, я снова там, в этом великолепном особняке, где ничего не изменилось за последние двести лет. Золушка, которую пригласили на королевский бал. С какой легкостью я изменила матери с отцом!.. Бедная девочка, пожирающая глазами люстры, хрусталь, китайские вазы, чучело оленя, платья, вина, золотые украшения. И с какой поспешностью меня отослали нести свой крест, когда связь с еврейкой поставила под угрозу их привилегии! Если бы у меня был любовник-коммунист, я бы наверняка примкнула к ним.

Доктор Блехер не прав. Я ничего не вычеркиваю из памяти. Я помню все. Как пьесы, выученные в консерватории. Я их знаю наизусть, но больше не играю. Мне довольно сыграть одну-две гаммы, и я уже в форме. Точно так же мне довольно вспомнить одну-две детали, и я уже способна сопоставить свои чувства и мысли. Я женщина, у которой жизнь изломала систему координат, но я учусь жить с тем, что есть.

Если б не музыка, я бы наверняка стала чудовищем.

Когда я играю, я совсем другой человек. Тогда я могу быть детски наивной и счастливой. Я люблю всякую музыку. Я непоследовательна в своей любви. Иногда я согласна с Гете, что музыка не нуждается в новшествах, потому что она действует на нас тем сильнее, чем больше мы к ней привыкли, а иногда думаю, что мир, живущий в сумасшедшем ритме, не может удовлетвориться ритмами, родившимися в преисполненные надежд времена. Когда я слушаю Баха, мне, как иным его глуповатым поклонникам, кажется, что в мире ни в чем не было бы недостатка, если б нем не было ничего, кроме баховской музыки. Потом я играю Моцарта и Бетховена и пребываю в уверенности, что жизнь моя была бы убога и скудна, если бы я не знала их музыки. Я могу заплакать, когда играют Шуберта, а Брамс вызывает во мне душевный подъем. Но и Шенберг говорит со мной на понятном языке. Я могла бы перечислить так сотню имен.

Но и как музыкант я чувствую в себе изъян. Я не могу выразить себя. Почти всегда все выходит у меня немного слабее того, что я чувствую. Может, и вправду надо уметь любить, чтобы все отдать в музыке сполна. Может, прав был Фридман, когда сказал про меня эти суровые слова. Я настоящая немка: сложная, сентиментальная и жестокая. Если б он еще знал, что я бесплодна…