Натан Шахам - Квартет Розендорфа

Фридман из тех, кто должен воспринимать враждебность Эвы как некую форму протеста. Стало быть, она принимает его как одного из нас — мужчину среди мужчин, достойного ненависти. Она причисляет его к нам, к тем, кого надо покарать, а не к Розендорфу, которому отведено почетное место на нейтральной полосе между полами. Я понимаю, что упрямство Фридмана, его верность своим убеждениям, готовность сражаться за идеалы, впрочем весьма туманные, твердость взглядов в политике и других сферах — все это в глазах Эвы делает его типичным представителем враждебного лагеря. Во всяком случае, он, как и я, ощущает колоссальное напряжение, воцарившееся в квартете, напряжение, которое мы с успехом скрываем, как раздираемая конфликтом семья во время приезда высокопоставленного гостя. Квартет наш сейчас точно две враждебные армии во время перемирия: мы с Фридманом в мужском лагере, а Розендорф с Эвой — в другом.

Разница между мной и Фридманом состоит вот в чем: если я способен наслаждаться этим напряжением только когда я сам не замешан в конфликте, то он получает удовольствие именно от тех моментов, когда он и является источником напряженности. Он расцветает в атмосфере напряженности. Диалектика, которой Фридман привержен с фанатичностью, не уступающей фанатизму сторонников Агуддат-Исраэль [70] Агуддат-Исраэль — всемирное объединение ортодоксальных евреев, основанное в 1912 г. и поставившее своей целью решать возникающие среди евреев вопросы в духе предписаний Библии, не допуская коренной реформы в иудаизме. До второй мировой войны сторонники Агуддат-Исраэль резко выступали против сионизма, считая, что лишь с приходом Мессии еврейский народ возвратится в Эрец-Исраэль. Однако в связи с приходом к власти в Германии нацистов Агуддат-Исраэль поддержала требование сионистов о создании еврейского государства. После создания Израиля политическая партия, принадлежащая к движению Агуддат-Исраэль, стала участвовать в выборах в Кнесет. (мой дед принадлежал к ним, и я знаю, о чем говорю), учит, что все ценное рождается из столкновения между двумя противоположными тенденциями. В напряженном споре обостряется его детский ум, еще не отрешившийся от ребяческой потребности доказать учителям, как хорошо он усвоил урок. Даже ею исполнение улучшается, когда ему удается убедить себя, что есть некое диалектическое единство между правой и левой рукой.

Иногда я устаю настраивать струны своего «я», чтобы приспособиться к этой странной компании, где идет непрерывная война. В ней не стреляют более резкими словами, чем «сало» или «вульгарно», но тот, кто знаком с нами, понимает, что слова эти куда грубее, чем «идиот» или «ублюдок». Я сам по себе готов к поражению, только бы не волочить за собой многие годы тяжкое бремя неурегулированных конфликтов. Иногда мы похожи на группу сумасшедших, заключенных в одной комнате. Нас не выпустят, покуда мы не сумеем извлечь из себя чистого прозрачного звука. Смешно, что посторонним мы представляемся исключительно сплоченным коллективом. Эва никогда не забывает напомнить нам на репетиции оркестра время нашей следующей репетиции, как будто ей необходимо, чтобы люди завидовали тому, что у нее есть квартет. Быть предметом зависти, видно, немалое удовольствие для женщины, нуждающейся в изрядном количестве возбуждающих средств. Но ей нет нужды так стараться. Довольно только приподнять два свои погасших вулкана — красивей в жизни не видал, — и всякая женщина в поле зрения тут же выйдет из борьбы.

Да, как бы нас ни сочетать, получается непременно и гармония, и резкий диссонанс. Мы с Розендорфом ценим друг друга, но и опасаемся. Мы превосходим остальных членов квартета с профессиональной точки зрения, нечего скромничать, но и опасны для квартета больше двух других. Мы оба еще не отказались от мысли занять подобающее нам положение солистов международного класса. Сегодня мы предпочитаем квартет всем прочим местным «халтурам», которые бы, возможно, дали больше денег, но если тучи над Европой рассеются, я ни за Розендорфа, ни за себя не поручусь, что нам не захочется вновь попытать счастья. Правда, мы, может быть, уже упустили время. Мир любит вундеркиндов, а мы приближаемся к сорока. Не успеем оглянуться, как станем стариками. Розендорф оскорбился, когда я намекнул, что квартет для него перевалочная база. Если завтра Гитлер исчезнет, Квартет Розендорфа исчезнет вместе с ним.

Эрец-Исраэль — неплохое место, чтобы переждать здесь до подходящего момента. Хоть сам я не слишком доволен оркестром — разница уровня между исполнителями слишком велика, — он все же сумел за сравнительно короткое время добиться весьма прочного положения. Готовы приехать первоклассные дирижеры. Пусть некоторые из них приезжают к нам в знак протеста против Муссолини и Гитлера, но и то благо. Они здесь, и это главное. Они замечают лучших из нас, даже когда мы сидим в оркестре. И если тебе выпадет играть соло под их управлением, то много шансов за то, что тебя пригласят выступать за границей.

По правде сказать, и Эва, если бы она с большей наглостью пользовалась своими женскими достоинствами, могла бы считаться одной из тех, кому суждена карьера солистки. С этой точки зрения не могу не согласиться, что поведение ее безупречно. Она судит себя трезвым взглядом, зная и о тех своих ограничениях, которых другие вовсе не замечают. Каждый раз, как ей предлагали играть соло, она предпочитала произведения для двух инструментов, наподобие Концертной симфонии Моцарта, чтобы опереться на лучшего, чем она сама, музыканта. Она хорошо знает себя и понимает, что ей необходим вдохновенный партнер, способный и ее зажечь. По мнению Фридмана, ее ограниченность состоит в том, что она не любит тысячеголовое чудище, сидящее в темном зале. Без способности всей душой полюбить тех безымянных людей, которые кашляют в перерывах, нельзя быть настоящим солистом.

К игре Эвы в квартете у меня нет претензий. Не скажу, что она холодна или что в ней не хватает искры. Она прекрасно сливается с ансамблем и иногда извлекает из своего инструмента чудесные звуки. Но это потому, что мы увлекаем ее за собой. Если бы мы оставили ее в одиночестве, она играла бы, как примерный ученик — и не более. Будто что-то останавливает ее изнутри. Может быть, страх выставить себя напоказ. Честно говоря, я думал, что приключение на берегу моря поможет ей немного раскрыться еще и потому, что теперь мы все знаем, и она уже не сможет изображать перед нами Святую деву, но ничего не произошло. Она снова сомкнула губы, словно и не открывала никогда рта ни для чего, кроме приема пищи, уселась на своем стуле, точно воспитанница монастыря, протискивающаяся в толпе, выставив локти перед грудью, чтобы к ней, не дай Бог, не прикоснулись чужие руки, а играет она со своим сугубым чувством меры, будто никогда не выходит из себя, будто даже в минуту подлинной радости инструмент никогда не издаст под ее рукой ни единого скрипучего звука.