Натан Шахам - Квартет Розендорфа

(Здесь мне вспомнилось, как она смеется над шутками, — очень редко, только когда анекдот действительно удачный, смеется с сомкнутыми губами, как ребенок, отказывающийся раскрыть рот перед зубным врачом, в глазах выражение страдания, точно ее заставили сделать что-то помимо ее воли, как у того, кто упорно торговался и все же был вынужден заплатить полную цену.)

Фридман с Эвой союзники и соперники одновременно. С точки зрения верности квартету у них есть определенные преимущества перед Розендорфом и мной. Для них обоих квартет — дом, а оркестр — место работы. Говоря «дом», я имею в виду родной дом, семью. Фридман остался один на свете после того, как отец его покончил с собой, а Эва разорвала всякую связь со своим многочисленным семейством. Для них обоих квартет — возможность полностью реализовать свои силы. Без квартета они тонут в пучине оркестра и потому должны оберегать квартет всеми силами (они также знают, что нам будет нетрудно найти им замену). И несмотря на это, они идут на риск, споря из-за каждого знака над нотой, хотя и Розендорфу, и мне это может, наконец, надоесть, а тогда — прощай совместная работа.

Интересно, что именно в технических вопросах мы с Эвой часто заодно. Розендорфа здорово злит (хоть он это и скрывает), что мы всегда спорим с ним и с Фридманом по вопросу о характере spiccato у Моцарта, которое у них, на наш вкус, выходит слишком остро и больше подходит эпохе виртуозов девятнадцатого века. Этот союз басов против скрипок Розендорф воспринимает как бунт против его руководящей роли. Боюсь, он немного ревнует к тому, что Эва поддерживает меня в борьбе против него. В таких случаях он может полагаться только на преданность Фридмана, старающегося подражать первой скрипке.

К. величайшему удивлению, между Фридманом и мною тоже есть некоторые точки соприкосновения. Я уважаю и нем постоянное стремление к пониманию технических компонентов. Он не удовлетворяется расхожими выраженными типа «мягче», «матово» или «с чувством» и прочими туманными формулировками, а старается дойти до более точного определения длины смычка, его положения на струне, участка соприкосновения со струной, тина вибрато. Тут я с ним. Но если что мне действует на нервы, так это непрерывные попытки Фридмана поставить всякую строку в широкую систему, прицепить к каждому аккорду важные идеи, носившиеся в воздухе, когда композитор, не имевший подчас никакого формального образования, сидел за фортепьяно и сочинял свою дневную норму — полквартета или полтора мадригала. Такой скрипач, как Фридман, никогда не будет солистом, и не только потому, что он боится выступать на публике (в первые минуты любого выступления он сидит на сцене, точно его поймали без штанов, и все время ищет как бы сесть таким образом, чтобы прикрыть срам…). Не раз ловил я себя на том, что несколько перебарщиваю по части иронии над этим человеком, который с поднятым знаменем выступает на борьбу за музыкальные принципы и сдается при первом выстреле, но не могу не подсмеиваться над его потребностью высказать свое мнение при всякой возможности.

Нас объединяет также отношение к политическим вопросам. Не знаю, сходны ли наши взгляды — собственные я, по понятным причинам, предпочитаю не афишировать, но мы сходимся на том, что политика — вещь исключительно важная. При всем своем уважении к музыке, мы с Фридманом не говорим, подобно Розендорфу и Эве, что нас не интересует ничего, кроме музыки. Я не люблю выражение «связь с жизнью», к которому Фридман так часто прибегает, но другой формулировки у меня нет, и потому приходится процитировать его: Розендорф полагает, что он человек нравственный, поскольку не берет чужого добра и не соблазняет замужних женщин, но в наше время этого недостаточно. С той минуты, как Гитлер пришел к власти, человек аполитичный стал человеком безнравственным — так говорит Фридман, имея в виду, что мы не выступили со всей решительностью против тевтонского помешательства, не примкнули вовремя к сионистскому движению, а также и то, что не сумели, положив музыкальные инструменты в ящик, приучиться к какому-нибудь полезному труду.

Чудесным образом Фридману удается быть и пламенным коммунистом, и сионистом-мессианцем. Внутренние противоречия, как видно, естественное положение, при котором он выжимает из себя самые блестящие идеи. Он способен на одном дыхании сказать, что музыка — высочайшее из искусств и что камерная музыка — развлечение аристократов, которому буржуазия придала ценность святыни; что неслышный звук — самый чистый из звуков и что музыка не приятнее для его слуха, чем шум машины, производящей что-то полезное для людей. Во всяком случае, когда я говорю о связи с самой жизнью, я имею в виду не только участие в политике. С моей точки зрения, это и спорт, а для Фридмана это пустейшая трата времени. Я готов затратить массу энергии на то, чтобы только ощутить, что я жив. Усилий, которые я вкладываю в игру на виолончели, для меня недостаточно. Кроме того, это занятие искривляет мне спину — этому способствуют и поза и положение рук. И чтобы выглядеть как человек, я должен напрягать правильные группы мышц, не дать им атрофироваться. В сущности, не будь я евреем, не знаю, выбрал ли бы я вообще музыку. В школе у меня были хорошие отметки и по математике, и по литературе. При небольшом усилии я мог бы выйти в первые ученики по этим предметам. Но мне было трудно решить, а пока суд да дело, я упустил несколько важных лет. Еще в довольно молодом возрасте я выучился на примере родителей, что если не хочу быть таким, как они, я должен добиться в какой-то области блестящих успехов, и побыстрее. Я тогда мечтал стать офицером немецкой армии, причем именно в кавалерии, и чемпионом Германии в скачках с препятствиями, но в шестнадцать лет и мне, и родителям стало ясно, что кратчайший путь к поставленной цели — войти в еврейскую элиту — это музыка. Вывод — восемь часов занятий виолончелью ежедневно (чудо, что это мне не надоело слишком быстро), и полтора года спустя я победил на конкурсе юных исполнителей. Дальше стало труднее. Из-за решимости еврейского мальчика, успевшего тем временем повзрослеть и для вящей уверенности в себе жениться на девушке из родовитой еврейско-немецкой семьи, упорно продолжать марафонский бег к вершине, начался процесс саморазрушения, продолжавшийся еще пятнадцать лет. Так мы упустили время завести детей, ведь вся жизнь была посвящена продвижению к главной цели. Я даже не заметил, как преданная, любящая жена, жившая подле меня, старилась год от году после всех абортов, которые делала, чтобы облегчить нам возможность кочевать, мы ведь постоянно переезжали из города в город ради перемещения от одного пюпитра к другому в погоне за желанным постом концертмейстера виолончелей в филармоническом оркестре, а когда я, наконец, получил этот пост, скопище идиотов проголосовало за сумасшедшего из Вены, положив тем самым конец моей музыкальной карьере, а заодно и нашим с Мартой шансам зажить настоящим домом. Тем временем у Марты развилось воспаление суставов, она была вынуждена оставить фортепьяно, от занятий музыкой у нее остался только маленький бубен, которым она пользуется на уроках ритмики, оказавшихся тут большим новшеством. Но я ведь собирался говорить не о Марте. У нее редкая способность воспринимать жизнь такой, как она есть, никого не обвиняя, в том числе и меня. Я пытаюсь подражать ей и не кляну свою злую судьбу. Стараюсь извлечь максимум пользы из нынешнего положения и терпеливо жду дня, когда музыкант международного класса сможет отправиться из этой крохотной страны в концертное турне по Европе — самолеты, уже переставшие быть редкостью, могут перенести вас отсюда в Европу за семь-восемь часов, — и надеюсь, что если угроза войны минует, такую мечту удастся осуществить.