Натан Шахам - Квартет Розендорфа

Шпигельман, ставший вдруг мрачным персонажем из совсем другой оперы, дал мне понять, что если я разболтаю, мне несдобровать. Ему не было необходимости показывать мне рукоятку пистолета, висевшего в кожаной кобуре у него подмышкой, под пиджаком, чтобы я понял, насколько он опасен. Он не потрудился даже взять с меня клятву. Было и без того ясно, что я сочувствую их делу, — попутчик, которого освободили от театральной церемонии вступления в организацию, — и что всякий мой неосторожный шаг будет расценен как предательство.

Одно он разъяснил мне еще раз и совершенно демонстративно: если русскому станет известна хоть малая малость — это все равно что выдать его, Шпигельмана, англичанам.

— Так уж прямо?

— На них невозможно полагаться, — резко сказал Шпигельман, — они подручные англичан.

Итак, слишком поздно я понял, что и в этой беспечной компании, где словно ради развлечения играли в эдаких еврейских сорвиголов, умеющих и наподдать, и снести удар (а мне это казалось поначалу милым, даже трогательным), — даже здесь бурлила политическая жизнь, как и повсюду в этой стране.

Русский, как я понял некоторое время спустя, знает все, что необходимо знать члену Хаганы, про своего приятеля Шпигельмана, вышедшего из состава Хаганы и вступившего в Лехи [77] Лехи (аббр. слов Лохамей херут Исраэль, ивр. «Борцы за свободу Израиля») — боевая подпольная организация в подмандатной Палестине, созданная в 1940 г. с целью активной борьбы с британскими мандатными властями и конфликтовавшая с более умеренными организациями, в том числе с Хаганой. . Можно сказать, что в определенном смысле он даже следил за бывшим товарищем. Он приглядывал за ним как бы по дружбе, крутился вокруг, стараясь убедиться, что тот не вербует новых членов в ряды раскольников. Его обязанность состояла в том, чтобы вернуть отбившихся овечек в стадо. С каждым, кого брал задушу пророческий пафос Шпигельмана, русский успевал переговорить и, рассеяв его сомнения, возвращал в ряды своей организации. Большинство парней было предупреждено вовремя: Шпигельман подозревается в принадлежности к раскольнической организации, не признающей авторитета высших учреждений ишува, и потому необходимо сообщать все, что известно о его замыслах.

Меня русский не счел нужным предупреждать. Во-первых, я не был членом Хаганы. Во-вторых, он знал, что стиль пророков не произведет на меня впечатления. Мой иврит был тогда совсем примитивным, и почти все ивритские слова казались мне раздутыми от избытка важности. Шпигельман говорил со мной на ломаном немецком, представлявшем собой по сути идиш, подкрепленный вставками из полудюжины языков, и я не был способен оценить его красноречия. Речи Шпигельмана представлялись мне пустыми лозунгами коммунистического лексикона, скопированными буква за буквой и начиненными сионистской фразеологией. И если я вообще слушал его, то лишь потому, что он возбуждал мое любопытство. Вот еще один помешанный на идее, сказал я себе, из тех одержимых, у кого глаза горят сумасшедшей святостью. С первой минуты я чувствовал, что риторические вопросы, которые задавал мне Шпигельман, — это вопросы наводящие, предназначенные для того, чтобы вбить в мою тупую голову основы веры. Но я изображал наивность и заставил его (это тоже была своего рода игра) преодолеть еще одно препятствие: мнимую глупость тяжелодума из немецких евреев.

А русский, от которого не укрылась наша крепнущая связь со Шпигельманом, полагал, что она завязалась по моей инициативе. Он знал мою слабость к чудакам и предположил, что я обхаживаю Шпигельмана, чтобы пополнить свою коллекцию. Я не представлялся ему человеком, способным увлечься безумными идеями. Он думал, что хорошо знает меня: я циник, не сионист, предпочитаю проводить время с мальчишками вместо того, чтобы заниматься животрепещущими современными проблемами, — тип, который готов пойти на риск ради спортивного интереса, но не станет рисковать шкурой во имя высоких целей. Такой человек не принесет никакой пользы организации Шпигельмана, нуждающейся в фанатиках, горящих сионистскими идеалами. Он не стал предупреждать меня и потому, что хотел сохранить за собой некую зону, куда у меня нет доступа. После того, как он исповедался передо мной, ему было неприятно думать, что есть человек, знающий о нем все, что можно знать. Он оставил за собой один секрет. Намекнул мне, что ведет интересную жизнь, но не может рассказать о ней. Ему даже было приятно, что у него есть какое-то преимущество передо мной, которое нас уравнивает.

Шпигельман был умнее. Он выбрал меня по той же самой причине. Нельзя представить, чтобы такой человек, как я, участник оркестра и квартета, европеец до мозга костей, сомнительный сионист, не имеющий корней ни в одной политической группировке, увлекся бы крайними взглядами. К тому же и англичане не интересуются такими людьми. Но не только одержимые верой вступают в подпольные организации. Ряды их полны авантюристов, притворяющихся верующими. И многие из них самые отважные бойцы. Прямое действие для них — единственное проявление их тяги к идее, в правильности которой им не раз приходилось сомневаться. Им подавай увлекательную жизнь, а остальное для них дело десятое. Нет необходимости доказывать им, что есть надежда изгнать Великобританию с Ближнего Востока. Им вообще безразлично, что вся деятельность террористических организаций для Великобритании просто комариный укус. Они хотят быть кусающим комаром, а не уравновешенным обывателем, что спокойно ожидает политических резолюций от компетентных органов ишува.

У Шпигельмана были основания полагать, что я один из таких людей. Но он не принял в расчет моей немецкой трезвости, а также опыта, накопившегося после того, как я уже раз увлекся крайними воззрениями, обещавшими простое решение всех мировых проблем. Но и я не учел одного момента: за вежливостью Шпигельмана таится сильная личность, которая, ни минуты не колеблясь, воспользуется мною для своих целей — и безо всякой жалости. Совесть позволит ему во имя еврейского народа пожертвовать одним виолончелистом. Ущерб не так уж велик, подумает он. Таких у нас с избытком, лучше рискнуть одним из этих, чем настоящим бойцом. Не сомневаюсь, что Шпигельману будет жаль, если со мной случится что-то дурное. Но ведь он не жалеет себя, так с чего бы ему жалеть меня. К тому же я человек несерьезный, примкнувший к подполью, чтобы заполнить некую душевную пустоту.

Когда Шпигельман очень решительно, властным тоном, неожиданным после прошлых сладкоречивых бесед, предупредил меня, что отныне всякая договоренность с британскими подручными будет рассматриваться как измена, у меня не было сомнений, что это не просто угрозы. Такие, как он, напрасно не грозят. А потом иди докажи их полевому суду, что ты не виновен. Наказание предателей оказывает исключительно полезное воспитательное воздействие на новобранцев. Шпигельман и это учтет, если возникнет подозрение в возможности судебной ошибки. К услугам нашей совести легион бывалых адвокатов, а уж ради великих целей они всегда в боевой готовности.