Натан Шахам - Квартет Розендорфа

Пока не придет ответ, я живу, как трепещущий лист. Нечеловеческих усилий стоит мне исполнять свои обязанности в оркестре и в квартете. Мысли мои в другом месте. Когда нам аплодируют, мне чудятся выстрелы. Мне чудится, что каждый человек, идущий навстречу по улице, вытаскивает пистолет. Товарищи Шпигельмана вынесли мне приговор, еще не расследовав, виновен ли я. Я ведь сказал Грэнтли, что не знаком с таким человеком, но по его лицу я видел, что он мне не верит. Это была ужасная глупость — искать Шпигельмана в условленном месте, чтобы предупредить его об опасности. Быть может, за мной следили. Почему медлит тот, с кем говорила Хильда? Мне важно встретиться с авторитетным человеком и заверить его, что я не сказал Грэнтли ни одного лишнего слова.

Проклинаю день, когда я познакомился с Эвой Штаубенфельд. Мы все были бы счастливы, если бы Розендорф выбрал себе какого-нибудь серенького альтиста и не упорствовал в желании ввести в наш квартет эту женщину, приносящую несчастье каждому, кто встретился на ее пути.

И еще один вывод: на поле битвы нет места постороннему наблюдателю. Случайная пуля попадет ему в спину.

Я бы предпочел озаглавить свои записки «Дневник изгнанника», но то, что позволено в Париже, недопустимо в Тель-Авиве. На Монпарнасе такое заглавие — лишь констатация факта, но на улице А. Д. Гордона [78] Ахарон Давид Гордон (1856–1922) — один из основателей и духовных руководителей халуцианского движения, видевший в труде, особенно сельскохозяйственном, сущность человеческой жизни, способ органической связи человека с землей; считавший, что только при условии физического труда каждого еврея возможно возрождение еврейского народа. оно оказывается слишком ироничным, чтобы им можно было пользоваться просто удовольствия ради. Погруженные в злободневность, истово приверженные своим убеждениям люди, с коими делю я скудный палестинский хлеб, увидят в таком заголовке вызов. Их мышление не приемлет такой разновидности жестокой самоиронии.

Те, кто пропитаны идеологией, обычно с трудом переваривают юмор. Тоталитарный режим видит в нем подрыв основ. Дозволен лишь тяжеловесный сарказм, нацеленный на врага. Юмористическое отношение к себе — роскошь просвещенного либерализма.

Мне уже пришлось поплатиться за свой юмор. Нацисты, не обратив внимания на сочинения более известных писателей, выразивших сдержанный протест в приличествующих выражениях, сочли нужным прежде всего разделаться со мной — несмотря на то, что мой эзотерический стиль не влияет на массы, не понятнее им, чем древнегреческий язык. Тонкий юмор не проник в ряды пролетариата. Моим причудливым острословием наслаждалась лишь горстка мегаломанов. И все же меня признали достойным заключения в концлагерь. Советники господина Геббельса прочли и не поняли. Но они почувствовали, что мои страницы таят черный юмор. Этого оказалось довольно, чтобы продвинуть меня на несколько разрядов вперед в черном списке.

Упаси Бог сравнивать маниакальную обстоятельность немецких националистов с мрачной серьезностью провозвестников еврейского Избавления. Но моя книга, показывающая язык всем, кто возводит себя в сан святого, и здесь найдет себе достойных врагов. А посему лучше не раздражать тех, кто желает мне добра. Они готовили мне надежное убежище, старались придать смысл моей жизни, а я в ответ показываю им дулю?

Что до этого самого смысла, то тут еще надобно разобраться. Согласно их концепции, я человек, оторванный от корней, которому представляется возможность укорениться на новой почве. Не стану с ними спорить. Для меня великая честь принадлежать к избранному народу, возвращающемуся на Землю обетованную. Но по поводу корней они ошибаются.

Я немецкий писатель, думающий и пишущий по-немецки. Язык этот я люблю и ненавижу. Душа радуется от самих букв слова «немецкий», глядящих на меня с листа бумаги, на котором пишу. Оно смотрит на меня сурово, взглядом мачехи, что согласится меня полюбить, если я не нарушу правил грамматики.

Мои друзья-сионисты не поймут, сколько сдержанной боли в зачеркнутом мной заголовке, они подумают, что я рехнулся от собственных острот, что я мать родную готов продать ради удачного словца.

Тот, кто привык обходиться тремя сотнями слов, раздувая объем за счет пафоса, вряд ли поймет, почему у нас, писателей, нет иной родины, кроме родного языка.

(Небольшая поправка: за исключением очень знаменитых писателей. Для них весь мир — родина. Они могут жить хоть на полюсе. Представитель издательства и туда явится за рукописью. Их сочинения переводят на семьдесят языков прежде, чем на бумаге просохнут чернила. Будь я один из них, я жил бы теперь в Париже. Я пытался там поселиться, но не получил визы. Именитые писатели снабдили меня рекомендательными письмами, но во французском министерстве внутренних дел и американском консульстве не слыхали про Эгона Левенталя. А неизвестный писатель — все равно что плохой поэт, иначе говоря, толку от него, как от какой-нибудь китайской статьи. Когда чиновники вперяли в меня холодные взгляды, я чувствовал себя недоношенным младенцем, оказавшимся на воздухе, прежде чем научился дышать. Если меня тотчас не подключить к кислородному аппарату, я подохну. Я ушел оттуда, скорбно понурив голову. В тот момент я ненавидел французов как истый немец: нация снобов, изобретатели великой свободы и мелких пакостей. Кто определял в этом городе, где кричали о братстве, квоту для изгнанных немецких писателей? Что им за дело, если поселится у них еще один немецкий писатель, печатающий свои сочинения в журнале, не имеющем читателей!)

Подсоединение к библейскому кислородному аппарату освободило меня от идеи самоубийства. Не стану я подсоблять в работе собственным убийцам. По правде сказать, я сперва не знал, что делать. О возвращении в Германию не могло быть и речи. Швейцария тоже не торопилась распахнуть ворота перед теми, кому нечем торговать на черном рынке, кроме черного юмора. Про Палестину я и вовсе не думал. Но тут один приятель, счастливчик, сионист и неплохой поэт, чьи близкие отчалили вместо Земли обетованной в Нью-Йорк, отдал мне свой билет.

— У тебя есть там хоть одна родная душа, а это очень много, — сказал он. — А мои американские родственники знают о немецкой поэзии меньше, чем я о родео.

Я взошел на корабль и отплыл в страну предков, но воздух, потребный мне для жизни, пронизан дыханием людей, говорящих по-немецки. На счастье, я нашел кое-кого из них на одной тель-авивской улочке, да еще в деревне, где выращивают кур под музыку Баха. Но люди эти не могут стать духовной средой для немецкого писателя.