Пол Мюррей - Скиппи умирает

Больше всех влетело Рупрехту. Рупрехту — психу, который не принес своим родителям ничего, кроме позора, Рупрехту, чьи блестящие познания служат лишь прикрытием для глубокого кретинизма, и сегодняшная жуткая мешанина — лишь последний пример этому. Ты понимаешь, о чем я говорю, Ван Дорен. И.о. директора, сидя по другую сторону стола, сверлит его глазами, будто плотоядный зверь из-за решетки клетки. Теперь мне очень многое стало ясно, сказал он, очень многое.

Все плакали, один Рупрехт просто стоял, опустив голову, а слова сыпались на него, будто топоры вонзались в грудь.

Я буду с вами откровенным, ребята, заявил в заключение Автоматор. В силу различных причин юридического характера исключить вас из школы совсем будет довольно трудно. Вполне возможно, вы отделаетесь всего-навсего длительным отстранением от уроков. В каком-то смысле, я надеюсь на это. Потому что это означает, что в течение следующих четырех с половиной лет я смогу превратить вашу жизнь в ад. Да, я превращу ее в настоящий ад. Ублюдки!

— Мамма миа, — ахает Марио, выслушав их рассказ.

— Да пускай говорит что хочет, — презрительно возражает Деннис. — Теперь мы часть истории Сибрука. Ну, я хочу сказать, что теперь люди еще десятки лет будут говорить об этом. — Из-за туч выглядывает луна, и его постепенно охватывает эйфория. — Ну и лицо было у моей мамаши! Да, Ван Боров, ты все-таки гений! — Тут ему в голову приходит мысль. — Слушайте, если меня правда выгонят, тогда я сяду писать его биографию. А что? “Лодырь на воле: история Рупрехта Ван Дорена”.

— А где, кстати, сам Рупрехт? — интересуется Марио. — В комнате его нет.

— Похоже, он сильно расстроился, — осторожно замечает Джеф.

— Ну а чего он ожидал? — говорит Деннис. — Что там появится Скиппи в огромном шаре из света и помашет нам сверху ручкой?

— Я еще не говорил этого Рупрехту, но если у меня райский роман с сексапильным ангелком, то меня ни за что не заманить на какой-то дурацкий школьный концерт, — говорит Марио, а потом, зевнув, поднимается со скамьи. — Ладно, я за сегодняшний вечер чепухи досыта наслушался. Да, кстати, надеюсь, вас все-таки не исключат из школы. Иначе я буду скучать по вам, приятели, — даже не будучи гомиком.

— Спокойной ночи, Марио!

— Ага, пока!

Дверь за ним захлопывается. Оставшиеся двое некоторое время сидят молча, погрузившись каждый в собственные мысли; Джеф поворачивается к окну, будто тусклый серебристый свет, который струит отбросившая покровы луна, способен высветить прямо там, во дворе, нечто отсутствующее… А потом, немного выждав, может быть, чтобы набраться смелости, он как бы невзначай спрашивает Денниса:

— Думаешь, он провалился?

— Ты о чем?

— Ну, опыт Рупрехта? Ты думаешь, он не сработал?

— Конечно не удался.

— Совсем-совсем?

— Да как бы он сработал?

— Не знаю, — говорит Джеф, а потом добавляет: — Но просто, когда поднялся весь этот шум… Мне показалось, я услышал голос, похожий на голос Скиппи.

— Ты про того немца, шофера грузовика, что ли?

— У него голос был очень похож на голос Скиппи, разве нет?

— Ладно, тогда объясни мне, с какой стати Скиппи стал бы говорить о грузовиках, да еще по-немецки?

— Да, ты прав, — признает Джеф.

— Джеф, пора бы уже тебе знать, что все выдумки Рупрехта ни к чему не приводят. А уж эта была совсем ниже плинтуса, даже по его меркам.

— Верно, — соглашается Джеф. Лицо у него вытягивается, а потом снова оживляется — ему приходит в голову новая мысль. — Хотя послушай: раз ты никогда не верил, что это сработает, тогда зачем же ты согласился в этом участвовать, а?

Деннис задумывается, а потом отвечает:

— Наверно, из вредности.

— Из вредности?

— Ну, это Автоматор так сказал. Что, мол, мы сделали это из вредности — просто захотели испортить всем концерт, и все такое.

— Да?

Джеф из вежливости немного молчит, делая вид, будто переваривает услышанное. В лунном свете его охватывает какая-то эйфория — похожая на ту, что раньше испытал Деннис, когда думал о концерте, только эйфория Джефа — из другого источника. Затем, пытаясь подавить восторг, он говорит:

— А я знаю настоящую причину, почему ты это сделал.

— Вот оно как? — ехидно удивляется Деннис. — Ну-ка, и меня просвети на сей счет, сделай одолжение.

— Ты это сделал потому, что тебе хотелось, чтобы мы снова были все вместе. Ты знал, что план не сработает, и знал, что мы все попадем в беду, но ты знал и то, что Скиппи, если бы он был здесь, хотел бы, чтобы мы по-прежнему оставались друзьями! И это был единственный способ добиться этого. И хотя опыт не удался, он все-таки в каком-то смысле удался, потому что когда мы все вместе, то и Скиппи тоже как будто здесь, с нами, потому что у каждого из нас есть свой кусочек Скиппи, каким мы его помним, а когда складываешь все эти кусочки вместе и получается целая картина, тогда он как бы снова оживает.

Деннис некоторое время молчит, а потом долго медленно цокает языком.

— Джеф, ты давно меня знаешь? И ты действительно считаешь, что я мог думать о чем-то таком? Потому что если это так, то знай: я сильно разочарован.

— М-м-м… Да, пожалуй, я догадывался, что ты ответишь что-то в этом роде.

— Я иду спать, — высокомерно заявляет Деннис. — Надоело сидеть тут и слушать, как на меня нагло клевещут.

Он поднимается; потом застывает и принюхивается.

— Ты что — воздух испортил, что ли? — спрашивает он.

— И не думал.

Деннис снова принюхивается:

— Ну ты и свин! Хватит жрать эти вонючие пирожные, Джеф!

С этими словами он уходит, и Джеф остается в комнате отдыха в одиночестве. Но он не чувствует себя одиноко — не настолько одиноко, как здесь бывает иногда, когда вся комната полна народу и кто-то играет в пинг-понг, а кто-то делает уроки или швыряется влажными салфетками; после Рупрехтовой песни все кажется таким необычайно тихим, спокойным, безмятежным, и ты можешь сидеть просто как очередной предмет — пускай не такой яркий, как бильярдный стол, не такой светящийся, как автомат с кока-колой, — и думать о том, что сказал бы Скиппи, будь он здесь, и что бы ты, Джеф, ответил ему на это; но вот наконец ты зеваешь, встаешь и идешь к себе, чтобы почистить зубы и улечься спать, — и внезапно тебя одолевает такая усталость, что ты даже не замечаешь ни какого-то едкого запаха в коридоре, ни первых струек зловещего черного дыма, стелющихся по лестнице.

Крик был такой, какой бывает, когда прижигаешь огнем какое-нибудь животное. А потом вокруг него из травы повсюду полезли черные тела. Они поднимались, они кричали, и один только Карл их слышал.

А потом он оказался на улице, около своего дома. Он сам не понимал, как там очутился. Шум пропал, ОНИ пропали, но ночь становилась все темнее и темнее. Он заморгал, чтобы прогнать темноту, но она опять надвинулась на него. Даже фонари не помогали. Дождевая вода в выбоинах асфальта складывалась в слова, которые он не мог произнести, в слова, состоявшие из тайных букв. Каждое слово было раковиной, в которой пряталась пустая Вселенная.