Пол Мюррей - Скиппи умирает

Об уходе Хэлли он не сообщает больше никому, кроме Фарли. Он прекрасно помнит, что случилось с Джимом Слэттери много лет назад, и его преследует мысль о том, что мальчишки как-нибудь пронюхают. Но пока что новость, по-видимому, еще не дошла до них. Больше того, его уроки проходят теперь необыкновенно удачно. Особенно со второклассниками: оказалось, что Говард, благодаря прочитанным за каникулы книжкам о Первой мировой (а после ухода Хэлли он продолжил чтение, так как ничего лучшего ему не оставалось), теперь способен говорить на эту тему с редкостной позиции авторитета, и, к его удивлению, ребята охотно слушают. Слушают, разговаривают и выдвигают собственные теории: в эти полные неопределенности дни после каникул, пока Говард ждет возвращения Орели и начала собственной новой жизни, эти уроки — уроки, которые раньше так часто напоминали ему окопную войну: огромное количество труда и крови, затрачиваемое на крошечном клочке земли, — становятся для него желанными и долгожданными.

Эти выходные — его первые холостяцкие выходные за последние три года. Он не строит никаких особенных планов и почти все время проводит дома. Поначалу эти ощущения напоминают ему о тех временах, когда он был подростком, а родители куда-нибудь уезжали и оставляли его одного дома. Он волен засиживаться допоздна сколько хочется, включать музыку на полную громкость, есть что угодно, пить что угодно, загружать порнофильмы, рыгать, расхаживать по квартире в одних трусах. К семи часам вечера он уже пьян, к восьми ощущение новизны ослабло: он наваливается грудью на кухонный стол и наблюдает, как в микроволновке размораживается фаршированный блинчик. И тут он слышит, как в двери поворачивается ключ. Входит Хэлли.

Оба застывают: она — у выключателя в прихожей, он — у стола. Наступает момент, по-настоящему электризующий своей холодной, незакаленной наготой: это не совсем то же самое, что встреча с привидением, а скорее — при встрече лицом к лицу с тем, другим, — открытие, что ты сам уже превратился в привидение.

— Я не думала, что застану тебя, — говорит Хэлли.

— А я здесь, — вот и все, что находит сказать Говард. Он досадует, что на нем нет брюк. — Приготовить тебе чего-нибудь? Может, чаю?

Говард не очень хорошо понимает, какого курса ему следует придерживаться в обращении с ней. Как он должен вести себя — смиренно? Заботливо? Нежно? Стоически? Это спорный вопрос.

— Меня ждут, — говорит она, жестом показывая на дорогу, где стоит машина с неясными очертаниями человека, сидящего внутри.

Она идет в спальню и начинает бросать свои вещи в коробку. Он остается на кухне и ждет, когда она закончит сборы. Минут через пятнадцать — двадцать она выходит из спальни, быстро проходит по дому и желает ему спокойной ночи — теплоты в ее словах столько же, сколько в письме от юрисконсульта. Она уходит, а он остается наедине с гулом электричества. Теперь, если ему так хочется, он может пойти в спальню и посмотреть, что она унесла на этот раз.

Он допивает остатки пива и рано ложится в постель, но не может уснуть. Осиротевшая собака из дома напротив завела обыкновение выть по ночам: в этих долгих завываниях слышится и ярость, и тоска о погибшем товарище. Говард лежит без сна и час, и два, слушая этот вой и глядя в потолок; потом, вздохнув, он сбрасывает с себя одеяло, отправляется на кухню и садится за стол с одной из библиотечных книжек (листок выдачи, приклеенный к форзацу, строго сообщает, что она уже просрочена, штраф — один пенни в неделю).

Говард уже прочел так много книг об этой войне, что ему грозит опасность стать ее “фанатом”: у него даже начали появляться идеи. В какой-то момент чтения он вдруг осознал, что этот конфликт перерос в две отдельные войны. Первая — война генералов и правителей, описываемая в скучных школьных учебниках, изобилующая причинами, стратегиями, выдающимися битвами, — велась в нравственном свете так называемых “громких слов”: традиция, честь, долг, патриотизм. А в другой войне — той, которую в действительности довелось пережить солдатам, — этих понятий нигде не найдешь. В этой войне любой высший или абстрактный смысл, даже ясное представление о вражде воюющих сторон, по-видимому, испарялись без остатка, а единственными постоянными величинами были хаос, разрушение и чувство затерянности в каком-то чересчур огромном, мощном и не поддающемуся постижению механизме. Сами поля сражений в этой другой войне — так четко обозначенные стрелками на рельефных картах первой войны — как будто выкорчеваны, неуловимы, способны в любой момент взлететь на воздух, так что любые приметы местности, топонимы, измерения теряют всякий смысл. Эти две принципиально разные линии повествования странным образом напоминают Говарду о том, что рассказывал ему Фарли в пабе “Паром” о совершенно различных объяснениях Вселенной — о релятивистской теории и о квантовой, или очень большой версии и очень маленькой. Генералы в ходе войны, а правители — после ее окончания больше всего хотели, чтобы эта война имела какой-то смысл, воплощала классические представления о конфликте, — иными словами, чтобы она выглядела именно как война, — точно так же, как Эйнштейн пытался уложить целиком все мироздание в свою совершенную геометрическую схему; но точно так же, как субатомные частицы не поддавались никаким попыткам объяснения, бунтовали, не желали укладываться ни в какие схемы и все больше стремились к яростному беспорядку, так и война неуклонно скатывалась к непостижимому хаосу, и чем больше ее зачинщики настаивали на обратном, тем больше гибло солдат — десятки, сотни и тысячи. Между тем, с точки зрения самих солдат, война являлась бессмысленной мясорубкой, четырехлетней историей ужасов, не имевшей какой-либо постижимой цели, кроме как опровергнуть не только доводы и громкие слова генералов, но и саму идею об умопостигаемом и освященном Богом мире: и это, как ничто иное, кажется Говарду квантовым уровнем войны.

— Можно сказать, что Великая война была, в историческом смысле, подобна Большому взрыву: единичное событие, для которого недостаточно любых наших объяснений, но в то же время — на него опирается теперь вся наша цивилизация. Мощь этого события разорвала век на части. Строго упорядоченному режиму, где каждый знал свое место, где все было устроено согласно гармоничным законам симметрии, пришел конец, и западный мир вступил в пору великой смуты и великого разлада, которую поэт Т. С. Элиот назвал “чудовищной панорамой бессмыслицы и анархии”, в которой, возможно, мы продолжаем жить по сей день. В то самое время, когда Эйнштейн работал над теориями, которые должны были полностью перевернуть представления о сущности пространства и времени, о природе нашей реальности, война уже заново упорядочивала все наши прежние представления о цивилизации. Империи, создававшиеся столетиями, исчезали буквально за одну ночь, а люди теряли веру в социальные институты, которым прежде доверяли без малейших раздумий, как ребенок доверяет собственным родителям. Старый мир рухнул, и возник наш современный мир — как непосредственный результат войны, который определялся не столько самим исходом сражений, сколько теми ужасами, которые довелось увидеть и пережить простым солдатам.