Исроэл Рабон - Улица

Я подумал, откуда на меня среди ясного, солнечного дня, на самых людных улицах сваливаются такие дикие, отвратительные истории, расцвеченные такими страшными красками, а потом улыбнулся, как тот, кто вдруг догадался о том, что и так давно известно: «Эти истории тебе приснились ночью! Ха-ха, а он и не помнит!..»

Несколько минут мне казалось, что это только сны, сны минувшей ночи. Но затем я уже знал, что это очевидная ложь, что ничего такого мне не снилось. Я тратил минуты и даже часы, чтобы доказать и напомнить самому себе, что все это мне и вправду приснилось, и в то же время отлично знал, что все это ложь. Странно доказывать, что ложь — это чистая правда!..

Эти дикие и неправдоподобные истории были вбиты в меня с такой силой, что заставляли забыть обо всем.

Часто они врывались в мое сознание по нескольку сразу, без всякого порядка, без того, чтобы идти одна за другой. Нет, одна влезала в другую, другая — в третью, и так далее, как в сказках «Тысячи и одной ночи».

Это были тошнотворные истории о любви и ненависти. Часто я шел по улице и плевался от отвращения. Но иногда эти дикие истории были очень комичны. Я мог бессознательно смеяться на ходу, весело смеяться. Попробую рассказать одну из этих историй, одну из смешных.

Однажды, идя по узкой, очень узкой улице, я чувствую сильный голод. Денег у меня нет. Дойдя до середины улицы, я вижу булочную. В дверях, которые шире, чем улица, стоит необычайно толстая женщина. Я смотрю на эту женщину издали и смеюсь. Смеюсь и думаю, что эта женщина — владелица булочной, и, если я украду у нее несколько булок и убегу, она меня не догонит, потому что она шире этой улицы. Если же она погонится за мной, ей придется опрокинуть несколько домов.

Недолго думая, захожу в булочную и велю дать мне семь булок. Она достает семь булок, но, прежде чем подать их мне, пристально смотрит на меня. Получив булки, я хочу пуститься в бегство, но ничего не выходит: мои башмаки приклеились к полу! Не успеваю оглянуться, как толстая женщина хватает меня за шиворот, швыряет в свой фартук и уносит в другую комнату. Там стоит печь, такой большой печи я не видел никогда в жизни, и рядом с ней — несколько пекарей с длинными носами и маленькими глазками под узкими лобиками. Толстая женщина бросает меня в пустое корыто и трижды произносит надо мной заклинание:

— Замри! Замри! Замри!

Я лежу как убитый и понимаю, что пекарша — колдунья.

— Коротконосый, — так она меня называет, — хотел нас обокрасть, муж мой, — говорит она.

— Сделай с ним, сама знаешь что, жена моя, — отвечает старший из пекарей.

— Нет, это ты должен нынче показать, на что ты способен, муж мой! — возражает она.

— Будь по-твоему, жена моя! — отвечает муж.

Я лежу в корыте, как распятый, и гляжу по сторонам. Пекари делают тейглах [17] Кусочки теста с медом — род традиционного лакомства. , формуют их так, что каждый тейглах похож на какого-нибудь человека. Один — на немецкого солдата, другой — на французского, на болгарского, китайского, турецкого и всяких других.

«Странно, — думаю я, — это, что ли, такая новая мода на выпечку?»

Вдруг замечаю что-то новое: пять пекарей похожи на ангелов. А работа тем временем идет как по маслу. Заквашивают, размешивают, раскатывают и в печь сажают. Вот один вынул противень, полный выпечки, и тут до меня доходит, что я нахожусь в превосходной пекарне. Выпечка выглядит очень красиво.

Француз, англичанин с бакенбардами, американец с трубкой получились чудесно, однако немец, турок и австрияк немного подгорели. У австрияка и турка ноги сгорели дочерна, и пекарь сказал: «Они уже никуда не годятся». А потом добавил: «Возьмемся за этого» — и показал на меня. Он одной рукой вынул меня из корыта, другой рукой взял кусок теста, положил меня в тесто и сделал из меня пирожок. Пирожок он посыпал золотистыми зернами укропа — и посадил в печь. Огонь охватил меня и стал меня жарить и печь. А когда я был готов, пекарь вынул меня из печи, стряхнул с меня золу, ткнул в меня пальцем и рассмотрел. Улыбнувшись, он поднес меня к окну и сказал: «Лети».

Летит золотистый пирожок над странами, реками и морями. Летит себе, летит день и ночь под солнцем и под луной, и нет ему покоя. Прилетает он в страну, в которой все люди носят на голове красные фески, руки у них мускулистые, а лица покрыты от забот и трудов морщинами.

А я все летел и летел, все выше и выше, в облака. Так я играл в догонялки с моими преследователями, пока меня вдруг не схватили. А когда схватили, весь народ очень обрадовался. Пирожок нарезали и разделили, и люди съели окровавленные куски золотистого пирожка…

Такие дикие сказочки сотни раз возникали из глубины моих напряженных раздумий. Среди бела дня мне могли померещиться газеты, радиограммы и большие, просто огромные вывески. И во всех них был некий смысл, и именно он, этот смысл, утешал меня тем, что я еще в своем уме. Я с легкостью мог припомнить, что еще несколько минут назад ощущал, как эти дикие сказочки мутят мой измученный рассудок. Руки у меня дрожали, и все, что находилось рядом со мной и вокруг меня, становилось далеким и чуждым. Часто, когда по ходу истории в ней появлялся лес, я ощущал посреди улицы запах леса.

Я помню, что после того, как эти глупые истории долго держали меня в лихорадке и напряжении, я стал плохо видеть, зрение ослабело, и вообще я чувствовал, что нахожусь неизвестно где.

В тот раз я сидел в парке и постоянно ощущал запах свежих апельсинов. Запах был так силен, что я встал и пошел посмотреть, не растут ли где-нибудь апельсины. Потом я вспомнил, что в той диковинной истории был чудесный апельсиновый сад… Пока я грезил о тенистой стране, солнце внезапно исчезло, и на улице, по которой я шел, стало темно, наступила ночь…

В кармане у меня опять не было ни гроша. На последние несколько марок я купил хлеба и селедку и съел их в подворотне. Я был сыт. От соленой селедки хотелось пить. Во рту пересохло, и кожу губ стянуло от сухости. Я отправился в парк, чтобы напиться там холодной воды из колодца. Башенные часы обрушили на город три удара. Небо было ясным, и солнце стало похоже на летнее солнце полудня.

В городском парке на скамейках сидело множество людей и умиротворенно смотрело на последние, по-летнему жаркие лучи солнца, которые оно бросало на дорожки, посыпанные желтым песком и мелкими камешками. Я напился воды и, как обычно, уселся на скамейку лицом к солнцу. Я согрелся. По моей загрубевшей коже прошла теплая дрожь.

Грустно и печально смотреть на то, как в солнечном свете лежат увядшие листья. Я не понимаю христиан, которые обряжают своих умерших в лучшее платье. Беспомощно и глупо выглядит мертвец, и еще беспомощней и глупей выглядит мертвец, на которого родня посмертно напялила белые шелковые перчатки.