Исроэл Рабон - Улица

Проповедь сопровождали вздохи и плаксивое бормотание.

Две старушки рыдали в носовые платки и время от времени восклицали:

— Горе тебе, матушка Россия!

Старый русский генерал с уймой медных, золотых и серебряных медалей бил себя кулаком в грудь и беспрестанно молил:

— Смилуйся, Христос, над нашей Россией!

После проповеди все начали молча и неторопливо выходить из церкви, целуя попу мясистую, пухлую руку.

Дождь продолжал идти. Я побродил по улице еще минут десять-пятнадцать, а потом отправился туда, где обычно ночевал.

Я жил в длинном, узком и вечно погруженном в густую тьму подвале. Каморки в нем были сделаны по образцу соединявшего их коридора: длинными и узкими.

В подвале находилось семь каморок. Пять служили кладовыми для товаров, а в двух других проживали две семьи. Главой одной семьи был возчик, работавший в городском ассенизационном обозе, второй — старый полубезумный сапожник.

Я проживал у последнего.

Войдя в коридор подвала, я услышал свежий, радостный и бодрый детский смех и крики из дальнего правого угла коридора, который был изогнут дугой, из-за чего оттуда было невозможно увидеть входящего.

Дверь в жилище сапожника была распахнута настежь, в комнате никого не было.

Я вошел, закрыл дверь, огляделся и, не увидев старого сапожника, забеспокоился. Но тут же услышал его хриплый голос, доносившийся из коридора:

— Дай ему, дай ему, Стах!

Старик играл с детьми.

Горела тусклая лампа, подвешенная на стене. Два набитых соломой тюфяка лежали на полу, придвинутые друг к другу.

На маленькой кирпичной плите что-то варилось в кастрюле; пар поднимался клубами, и казалось, будто в комнате осело облако дыма.

Рядом с маленьким окошком стоял низкий столик с сапожным инструментом, приготовленным для работы; под столиком валялись старые башмаки; тут же стоял трехногий сапожный табурет. Кроме еще одного стола, деревянной скамейки и плетеной корзины, в комнате ничего больше не было.

На грязных стенах, покрытых от сырости темно-зеленой плесенью, висели портрет святой пары, Христа и Марии, и цветные картинки с изображениями польских национальных героев, таких как Костюшко, Понятовский, Пилсудский [5] Костюшко, Тадеуш (1746–1816) — лидер польского восстания 1792 г. Понятовский, Юзеф (1763–1813) — командир польских повстанцев в 1792 и 1794 гг. Командир польских частей в армии Наполеона, маршал Франции. Пилсудский, Юзеф (1867–1935) — политический деятель, «начальник государства» с диктаторскими полномочиями с момента создания Польского государства в 1918 г. Главнокомандующий польской армией в советско-польской войне. и других, вырезанные из какого-то журнала.

Я устал, измучился и насквозь промок. Я быстро скинул с себя пальто, снял башмаки и упал на тюфяк, укрывшись растрепанным ватным одеялом, которое лежало на нем.

Я не мог заснуть; запах вареной картошки пробудил во мне голод, желание съесть суп, что-нибудь горячее, чего я не ел уже тринадцать дней.

— Король, король, даруй ему жизнь! — доносились из коридора детские голоса, сопровождаемые топотом множества детских ног.

Старый сапожник постоянно играл с детьми в солдаты. Он слегка тронулся умом, этот старик. Это было особенно явно, когда он говорил о войнах. Всякий раз, когда у него находилось время, он играл с детьми, которых всего — из обеих семей — было восемь человек.

Когда он командовал детьми, его истинно польские усы гордо топорщились, глаза горели, грудь топырилась, изо рта вырывались пламенные приказы, и он все время пел:

— Марш, марш, Домбровский! [6] Строчка из «Марша Домбровского», гимна польских повстанцев, а впоследствии — гимна Польши.

Едва я лег, как строевым солдатским шагом вошел старик с горящими глазами. За ним строем шли дети с бумажными шапками на головах и деревянными ружьями на плечах, ведя окруженного со всех сторон маленького семилетнего Фабианека, у которого не было ни ружья на плече, ни бумажной шапки на голове.

Не замечая меня, старик неторопливо, «церемонно», уселся на трехногий сапожный табурет.

Дети, вытянувшись в струнку, встали около него и, приставив пальцы ко лбу, стали отдавать честь, салютовать.

Один светловолосый мальчик с испитым, бледным, как картофельный побег, лицом сделал два шага вперед.

— Король, что нам делать с побежденной Германией? — промямлил он заученные слова, пальцем указывая на маленького «пленного» Фабианека, которого двое детей крепко держали за плечи.

Фабианек, слабый ребенок с тонкими, длинными, рахитичными ножками и бледным, ко всему безразличным лицом идиота, наивно глядел на всех своими вытаращенными большими водянистыми глазами.

«Король» поднялся с сапожного табурета и произнес пламенным тоном:

— Что нам делать с побежденной Германией, мои верные солдаты? Нужно раз и навсегда вырвать ее тигриные клыки, нужно раз и навсегда ее уничтожить!

Он торжественно и серьезно опустил голову на грудь и задумался, затем поднял руку и с воодушевлением воскликнул:

— Во имя меня, короля великого Царства Польского, во имя шляхты и всего польского народа, во имя единого Бога и посланного Им Спасителя Иисуса Христа я выношу смертный приговор кайзеру побежденного Немецкого царства! Ныне сгинет извечный враг Польши, который тысячи лет пожирал лучших ее детей — сильнейших сынов святого польского народа!..

Манера речи, пламенный гнев и дикое воодушевление, скрытые в его голосе, нагнали на детей страху. Лица их сделались серьезными, испуганными и бледными.

Маленький «пленный» Фабианек, который начал понимать, что он и есть тот самый немецкий кайзер, задрожал; на его лице появилось выражение беспомощности и страха.

Фабианек действительно был немцем.

Во время оккупации Польши [7] В ходе Первой мировой войны территория Царства Польского была в конце 1915 г. оккупирована Германией и Австро-Венгрией. Оккупация продолжалась до ноября 1918 г. его мать Стефа жила с немецким унтер-офицером и от него родила Фабианека.

Фабианека все ненавидели и презирали. Особенно глубоко его ненавидел старый сапожник.

Каждый бил, клял и мучил Фабианека. Иначе как Швабом его не называли. Если что-то пропадало, говорили: не иначе Шваб стащил; что-то ломалось: это Шваб натворил.

С трех лет несчастный ребенок перестал плакать, будто осознав, что плач ему не поможет. Своей детской душой и разумом он понял, что всякий может его бить, клясть и поносить, потому что он — шваб, немец.

Страшно и стыдно было глядеть на то, как дети или взрослые его бьют.

Ребенка били кулаком, ремнем, палкой и всем, что попадалось под руку.

Фабианек сносил побои молча, тихо и безропотно. Его глаза умоляли прекратить, но в них ни разу, насколько я помню, не появилось ни слезинки, ни следа, ни проблеска слез.