Исроэл Рабон - Улица

Я думал, откуда на меня среди ясного, солнечного дня, на самых людных улицах сваливаются такие дикие, отвратительные истории, расцвеченные такими страшными красками, а потом улыбнулся, как тот, кто вдруг догадался о том, что и так давно известно: «Эти истории тебе приснились ночью! Ха-ха, а он и не помнит!..»

Несколько минут мне казалось, что это только сны, сны минувшей ночи. Но затем я уже знал, что это очевидная ложь, что ничего такого мне не снилось. Я тратил минуты и даже часы, чтобы доказать и напомнить самому себе, что все это мне и вправду приснилось, и в то же время отлично знал, что все это ложь. Странно доказывать, что ложь — это чистая правда!..

Это признание служит непосредственной прелюдией к жутковатой и гротескной истории, изложенной в следующей, 9-й, главе романа. Там речь идет о том, как рассказчик попал в странную пекарню, где его запекли в пирожок. Находясь в этом пирожке, он пролетает над «странами, реками и морями». Пирожок с его живой «начинкой» хватают, разрезают на кровавые куски, и его пожирают люди неведомой национальности — так реализуется страх рассказчика перед распятием и возникает прямая символическая параллель с хлебом причастия.

Хотя подлинный источник галлюцинаций рассказчика кроется в его нарративном настоящем, это отступление вынесено за пределы времени и места. Эта история явно сюрреалистична. Выслушав это признание рассказчика, читатель теряет всяческую уверенность в том, что понимает суть происходящего в книге: ему непонятно, где происходят эти события — в «реальности» или в галлюцинации, в «выдумке» или во сне. Можно ли утверждать, что история летающего пирожка — это единственная обманчивая галлюцинация во всей книге? Возможно, и другие сюжеты, особенно те, что уводят нас за пределы нарративного настоящего, например, происшествие на заснеженной равнине во время войны, истории атлета Язона или история еврея из Комарно, тоже относятся к сновидениям рассказчика или тех, чьи истории он излагает. То же относится и к встрече с доброй женщиной с кошелкой (главы 3 и 25), и к рассказу о юной возлюбленной рассказчика, которая не приходит на свидание (главы 22, 23 и 25). Действительно ли они происходят в «реальности» или являются плодом буйного воображения этого странного человека?

В «Улице» много эпизодов, которые не так-то легко соотнести с реальностью, описанной в книге. Роман Рабона — это сложная паутина галлюцинаций и вероятных галлюцинаций, зачастую гротескного толка, дополненная сенсационными и подчас просто жуткими историями. Все это заключено в «реалистические» временные и пространственные рамки, четко привязанные к Лодзи начала 1920-х годов [91]. Эти внешне противоречивые элементы придают тексту уникальное художественное единство, построенное на сложных параллелях и вариациях на одну и ту же тему.

Лейтмотив «Улицы» — отчужденность рассказчика. Его неспособность вписаться в жизнь большого города — это внешнее выражение его внутренней отчужденности. Рядовой, только что демобилизовавшийся из польской армии в первые годы существования независимой Польши, не в состоянии найти себе постоянную работу и жилье в терзаемой безработицей и забастовкой ткачей Лодзи. Первые месяцы пребывания в Лодзи, пока у него еще есть немного денег, он снимает койку в ночлежке или в темной, вонючей, сырой подвальной квартире. Оставшись без гроша, он вынужден блуждать по стылым городским улицам и так проводить зимние ночи — ведь для него закрыты все двери [92]. Ближе к концу романа ему удается провести несколько ночей в приюте для нищих, который содержит город. Дважды герой находит работу, но оба раза только временную. Сначала он носит по городу афишу бродячего цирка. После этого объясняет неграмотным зрителям немых фильмов, что происходит на экране. Но забастовка не прекращается, зрителей все меньше, он теряет и эту работу [93]. Будучи евреем, рассказчик не может получить работу за пределами Польши, хотя в конторе, где набирают рабочих во Францию, его признают физически годным. Тем самым отчужденность в «Улице» получает особое еврейское измерение — об этом речь пойдет дальше.

Все вышеописанное изложено в «Улице» на уровне «реалистического» повествования в рамках непрерывного нарративного настоящего, которое протянуто фактически прямой линией от начала и до конца книги. Менее очевидные, косвенные указания придают феномену отчужденности ужасающую глубину — как и отступления, которые то и дело отклоняют развитие сюжета от непосредственной реальности, описанной в романе.

Это можно продемонстрировать на примере воспоминаний героя о своем детстве, одновременно подчеркнув, что эти воспоминания создают своего рода параллель между ситуацией из прошлого и настоящим персонажа. Суть воспоминаний рассказчика о детстве (7-я глава) сводится к следующему: в возрасте 12 лет он поранился. Рана воспалилась, и, чтобы отвезти мальчика из местечка к городскому врачу, дабы тот спас ему руку, его мать вынуждена заложить семейные субботние подсвечники. Этот врач, человек жестокий и равнодушный к страданиям ребенка, готов лечить мальчика только в том случае, если мать отдаст ему все свои деньги. Выбора у нее нет, она соглашается. Мать и сын голодны, денег на обратную дорогу у них нет, поэтому мать вынуждена среди зимы побираться на безразличной к ним улице большого города. И для матери, и для ребенка этот эпизод связан со жгучим унижением. Для рассказчика это стало первым и очень болезненным соприкосновением с большим городом, соприкосновением, которое уже тогда, в детстве, сделало его отверженным. Этот детский опыт, в самом начале книги, служит прологом к будущим бедствиям уже взрослого рассказчика, который не может найти в Лодзи никакой поддержки и в конце концов оказывается в приюте для нищих.

Отступление, повествующее о детстве рассказчика, фактически является самостоятельным произведением. Через много лет Рабон опубликовал его без всякой связи с романом. Однако в «Улице» повествование ведется от первого лица, в новелле же действует безымянный всезнающий повествователь, который рассказывает историю ребенка по имени Лейбл. Других изменений в повествование внесено не было [94]. Однако нетрудно понять, что только в виде главы «Улицы» этот мучительный эпизод обретает особое значение — как первый и определяющий опыт отверженности, воздействие которого выходит далеко за рамки этой истории. О том, что параллель между двумя эпизодами, отделенными один от другого многими годами жизни рассказчика, далеко не случайна, мы узнаем из концовки главы, предшествующей этому эпизоду (6-я глава), которая подготавливает нас к восприятию рассказа:

Город, дома, улицы, люди — все, что я видел, показалось мне еще более чужим и далеким, а я самому себе — еще более ничтожным, еще более одиноким и несчастным.