Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

— Не знаю.

— Ладно! Не есть проблема. Алкаш твой, гармонист. Тянет ее, что ли?

Комиссаров покосился на Александра.

— Не вникал.

— Ты ведь, Комиссаров, в армии служил. Так давай, как в армии? Махнемся не глядя? Ты мне эту, я тебе свою… Э, э! Куда ты?

— Обстоятельства, товарищ Шибаев.

— Ага… Ну, если так — давай. Действуй сообразно. Но предложение обдумай. Погоди, я жвачки тебе дам. Бери-бери! Они нам ящиками тут понатащили.

Начальник поезда Дружбы набил Комиссарову карманы горстями чуингама, а в руку дал дубинку венгерского салями.

На этот раз памятник Петефи оказался с левой руки. Глядя на черную фигуру в люминесцентной мгле, Комиссаров поднял салями над головой:

— Восстаньте, венгры! Страна зовет вас! Быть рабами! Или стать свободными? Вот вопрос — как вы ответите? Перевод, конечно, халтурный. Но слабость у меня к романтикам еще с Суворовки.

— К революционным или реакционным?

— Неверная классификация. Революции, Андерс, разные бывают. В том числе, национальные. Опять вы, гордые, восстали за независимость страны. И снова перед вами пали самодержавия сыны… И знамя вольности кровавой… та-та-та — мрачный знак… Суворов был его сильнейший враг.

— Не Петефи.

— Нет. Михаил Юрьевич. Оба посланцы богов. Петефи даже на год меньше Лермонтова прожил. В двадцать шесть погиб. Не на бессмысленной дуэли, а в бою. И между прочим — с нами.

— Разве?

— Отчаянный был русофоб. Тела, кстати, на поле боя не нашли, и есть антисоветская легенда, что был взят в плен и умер стариком во глубине сибирских руд. В общем, непреходящий источник смуты. В Пятьдесят Шестом опять же из-за него все вспыхнуло. Ты знаешь…

— Откуда? — возразил Александр. — Черная дыра на этом месте для меня в истории.

— Официальную-то версию хотя бы?

— «Кровавая оргия реакции, бело-фашистский террор…» Какие-то обрывки по краям, а посредине ужас воет.

— Правильно воет. Началось невинно. Дискуссионным клубом Петефи. Затем Иосифа Виссарионовича в Будапеште усами об асфальт.

— В Москве он рухнул раньше.

— Ты прав. Эту дыру Хрущев пробил. Такую, что и по сегодня не заткнуть. Сволочь.

Комиссаров отошел к урне, культурно сплюнул и вернулся. Сунул салями в карман, вынул пластинку чуингама и в свете витрины осмотрел.

— Сделано в США . В урну или пробуем?

— Как знаешь.

— Ладно, разложимся… Бери!

Александр развернул и сунул в рот.

— Как?

— Нормально.

— А вкус?

— Не тлетворный.

Комиссаров разжевал и кивнул:

— Перегар, во всяком случае, отшибает.

Они шли и работали челюстями — переполненные чувством заграницы. Острым и абстрактным. В том смысле, что по Дебрецену шагали, как по Бродвею. На этот раз Комиссаров даже приостановился у витрины и показал на зажигалку.

— «Ронсон», видишь? В 390 форинтов? У Хаустова такая. — Они двинулись дальше. — Да… Вот я и говорю: начальство мне досталось. Сам видишь. Я не про Хаустова — он по линии «Интуриста». В силу профессии интеллигент. Тогда как Шибаев… Обратил внимание? На Нинель Ивановну глаз положил. Мало ему сосалки этой…

— Кого?

— Как кого ? Мамаевой! Он же ее мне в группу засадил.

Александр охнул.

— Что с тобой?

— Зуб.

Отвернувшись, он выплюнул шибаевскую жвачку. Вместе с пломбой. Комиссаров проявил сочувствие:

— Что ж ты так? А я перед поездкой залечил. Про что мы?

— Про любовь.

— Так вот: никак я не пойму… Мамаева хоть молодая, а эта же не только женский — человеческий образ утратила. Ты видел ее лицо. Эта, по-твоему, лицо? По-моему, не лицо, а жопа. Бандерша какая-то. Как ей родители своих детишек доверяют? Нет, не нравится мне все это. Еще увяжется козел за нашей группой… И что тогда? С одной стороны, мне за мораль отвечать. С другой — он все ж таки номенклатура. И не какая-нибудь там. Оборону Москвы курирует.

— Вот этот? — поразился Александр.

В фойе под пальмой томился баянист, зажав в зубах потухший окурок «Беломора».

— Не спишь?

— Я же предупреждал…

Комиссаров сдался:

— Пошли!

На рассвете его разбудила перестрелка мотоциклетных выхлопов. Комиссаров, босой и в черных трусах типа «семейные», смотрел в приоткрыв шторы.

— Что там?

— Да вот не пойму. То ли антисоветский шабаш, то ли просто хулиганье гужуется…

Извне донеслось:

— Ruszki, haza! [105] Русские, домой! (венг.).

Аглая Рублева, уполномоченная на роль кассира, раздала группе форинты, и все отправились по главной улице в супермаркет. Оторвавшись в магазинной сутолоке от группы, Александр выскользнул на улицу и нарвался на ударника.

— Здоров! — обрадовался даун. — Не знаешь, где мигалки продаются?

— Что за «мигалки»?

Волик вынул записную книжку, а из нее цветную карточку — с разбитной японкой. В его руках японка стала подмигивать Александру. Недвусмысленно. Накладными ресницами.

— Здорово, скажи? Таких бы мне. Ребята заказали.

Прохожие на них смотрели.

— В этом магазине посмотри.

Даун завыл, как дитя:

— Ой, возьми меня с собой!..

Через перекресток он лицом к лицу столкнулся с Мамаевой. Она шла навстречу от отеля с Золотым тельцом.

— Привет.

— Привет. Что делаешь?

— А вот гуляю. Сама по себе. А ты?

— И я.

— А как насчет?..

— Насчет чего? — не пожелал он понимать.

Она хохотнула растерянно.

И ушла из поля зрения ему за спину, с видом презрительным и отпетым…

В одиночестве чувство заграницы вернулось — стремительно и бурно. Оно было блаженным и безмысленным. Он полагал, что заграница — это интенсивность сознания, повышенная скорость мысли. А это — просто шагаешь, глазея и бормоча: «Вот, значит, как у них… ага…»

Показывают не Бог весть что. Он сам на первом плане — в непрерывном зеркале витрин. Но зрачки, от безвыездной жизни затупившиеся, обостряются настолько, что и через улицу выхватывают детали — вроде красно-бело-зеленого герба под звездочкой, который вписан в эмалированный овал. Размером с человеческое лицо. Помимо этого овала партийный дом горком? райком? — ничем иным не отличался от прочих зданий. Иных примет системы в городе Дебрецене Александр не обнаруживал: ни милиции, ни солдат, ни лозунгов, ни призывов, ни портретов наподобие того, что заслоняет небоскреб Гидропроекта на Ленинградском проспекте. Как-то все здесь было по-людски.

Он ушел далеко — за протестантский собор на центральной площади. Квартал здесь был окраинный и малолюдный. В тихом заведении заказал у вислоусого хозяина бутылку чешского пива и распечатал первую покупку пачку «Мальборо». За спиной два мадьяра рабочего вида негромко толковали за жизнь, а он, обособившись, смотрел на мощеную улочку, залитую послеполуденным солнцем. Облупленная стена напротив была оклеена афишами. Ему понравилась лилово-черная со словом «MOZIJEQYEK».