Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

— Вы, стало быть, советский?

— I am Russian [148] Я русский (англ.). .

— Москва?

— Она.

— И скоро, значит, домой?

— Увы.

— Ну почему? Sweet home [149] Здесь: дом родной (англ.). — сказал американец, радуясь по поводу отъезда Александра столь искренне, что только в морду ему дать.

— А вы откуда?

— New York City . Манхэттен, знаете?

— Ваши родители, I presume [150] Предполагаю я (англ.). из венгров, которые…

— Нет, нет! На сто процентов янки.

— Тогда почему Венгрия?

— О! Совершенно случайно — если вас интересуют мотивы. Well … Может быть, комплекс вины. Центральная Европа вообще проблема нашей совести.

Александра уязвило.

— Скорее, нашей .

Тимоти снисходительно улыбнулся.

— Совести? Ну, что вы… Для этого свобода выбора нужна. Эта проблема, она для вас по ту сторону добра и зла. Генетика. Физиология. Инстинкт экспансии — не больше. Но и не меньше. Вы просто не могли иначе.

— Не мы, — отъединился Александр. — Они .

— Они? Кто эти они? Политбюро и танки? Не знаю, есть ли смысл допустить понятие «гражданское общество» по отношению к Советскому Союзу 50-х… Во всяком случае, тогда венгерской революции вы просто не заметили. После XX съезда КПСС и речи Хрущева, вас волновала, как всегда, литература. Не очень хорошая, по-моему. Нет?

— Мне было восемь лет тогда.

— Мне десять. Нет, мне было уже одиннадцать, когда я написал письмо Президенту Соединенных Штатов. Знаете? Много восклицательных знаков. Очень возмущён был. Из-за того, что мы перестали было принимать венгерских беженцев.

— Подействовало?

— Представьте, да! Айк бросил клюшку, прочитал мое письмо и схватился за голову: «Что же мы творим? И это страна Свободы?» Немедленно отправил Никсона в Австрию, в беженские лагеря, и отменил ограничения для венгров. Вот так. Одиннадцать лет, конечно же, не восемь…

Александр допил свое вино.

Тимоти засмеялся.

— Христа ради, не принимай все это персонально. Конечно, ты тут не при чем. Ну, а она тем более… — Он пригнулся и вытащил из заднего кармана потертый бумажник, в который был вложен блестящий темно-синий паспорт с золотым орлом. — Оʼкей, поскольку ты наш гость…

— Наш — вы сказали?

— Yes, I d id [151] Да, сказал (англ.). . Я ведь на ней женюсь.

— На Иби?

— Yes, sir . Приятно было познакомиться. Александр? Имей хорошее путешествие! Бай, Александр!

Штаны на жопе у него были просижены до белизны.

Александр налил и хлопнул залпом.

С надменным видом вернулась Иби. Бледная, как смерть. Взглянула на недопитое вино в бокале Тимоти и на банкнот в пятьсот форинтов.

— Это еще что?

— Американский друг оставил.

— Ушел?

— Ушел.

— Дай сигарету.

Иби подожгла банкнот в пламени свечи и прикурила, как гусар. Медленно выпуская сигаретный дым, она небрежно протянула пламя в пальцах подскочившему официанту, который элегантным хлопком погасил банкнот и, поклонившись, унес с приятным смехом.

— Ты не сердись на Тимоти, — сказала Иби. — Сын более чем скромных родителей, но иногда ведет себя, как венгр. Он вырос среди наших эмигрантов. В «маленькой Венгрии» — на Семьдесят Девятой улице Нью-Йорка. Очень любит нашу поэзию. Прекрасный переводчик.

— Комиссаров… помнишь, был?

— Такой озабоченный?

— Вот-вот. Он тоже любит. Петефи на память мне читал. Восстаньте, венгры! Быть рабами или стать свободными?..

— Ха! Сегодня этой альтернативы нет. Наша поэзия сегодня это… — Она прищурилась на свечу. — Улитки спят в замерзшем песке. Ночь, как дуб в рекламном одиночестве. Ты оставила свет в коридоре. Сегодня они выпустили из меня кровь . Хорошо? И хорошо, что моего отца тогда убили. Иначе он всю жизнь бы мучился, как Янош Пилински.

— Автор?

Кивок.

— Великий поэт. Как Петефи, если хочешь. Но с обратным знаком. Знаешь? Выпьем за него.

Александр налил вина — ей, себе.

— За Яноша!

На открытом фортепьяно, отражаясь изнутри, горела одинокая свеча. Пришел тапер, поднял крышку и замер, потирая руки. Шапка вьющихся волос, борода и белый пиджак с бабочкой.

Среди опустевших столиков, задув свою свечу, страстно лобызались тени, обе женские.

Иби, глядя ему в глаза, произнесла:

— Еще не скоро до зари с ее ручьями и дыханием знобящим. Я надеваю рубашку, затем плащ. Свою смерть застегиваю я до горла. Это под названием Agonia Christiana [152] «Христианская агония» (лат.). . He смотри на них так. В этой стране мы делаем с собою, что хотим.

— Просто мельком взглянул.

— Да, но как советский. Обратил внимание. Подверг визуальной агрессии.

— Я обласкал их взглядом. Как пару горлиц.

Тапер ссутулился, откинул голову. В полумраке бара минорно зазвучала музыка. Под столиком ее нога сбросила туфель, поднялась горизонтально и разняла его вельветовые колени. Глубоко.

Сегодня Иби явилась на свидание без чулок.

— За что ты их подверг? Женщины, которые не любят мужчин, не должны привлекать твое внимание. Почему ты так сделал щекой? Тебе больно, да? А так? Зачем же ты ласкаешь ногу, которая делает больно? Дай мне свою.

Узкие зрачки, взгляд интенсивный.

Он покачал головой.

— Дай!

Отобрав свою ногу, она нагнулась и подняла с пола его — в тяжелом ботинке. Он откинулся, завел руку за спинку стула и оглянулся. Все разошлись. Любопытствовать с тыла уже было некому.

— Грязный, — говорила Иби, расшнуровывая. — Гравий топтал. Мой священный асфальт попирал.

Ботинок упал под стол. Она стащила носок, который уронила тоже. Вдавила его ступню себе между бедер и накрыла все это подолом. Он шевельнул пальцами плененной ноги. Трусов она сегодня тоже не надела. Пяткой он ощущал под ней сиденье — плюшевое. Слегка загрязнившейся рукой она взяла бутылку и налила вина — ему, себе. Сверкнула глазами.

— Трогай меня!

Эта музыка состояла из пауз. С бокалом в руке Александр смотрел на спину пианиста.

— Что он играет?

— Тебе нравится? Мне тоже. По-моему, тема Чик Kopea, The Crystal Silence … [153] «Хрустальное молчание» (англ.). Трогай! Да. Так. Много ходил по Венгрии? Да. Так… Она бесчувственна, нога. Она бесцеремонна — в отличие от остального тебя. Прямой и грубый мускул. Это меня возбуждает.

Это он чувствовал — вдали, над плюшем ее сиденья. Бесчувственными пальцами ноги. Но лицом она не выдавала — мрамор с блестящими глазами.

Он спросил:

— Задуть свечу?

— Пусть догорит. Хочу при этом на тебя смотреть.

Он высадился на асфальт. Развернувшись, такси увезло ее обратно в город.

Каштаны северной окраины цвели, выпустив наружу свои свечки — в знак торжества растительной формы бытия, возможной при любой системе, и пропади все пропадом…

Навстречу огромный серебристый дог с медалями тащил на поводке тридцатилетнюю женщину. На ходу она затягивалась сигаретой — в незаправленной мужской рубашке, рваных джинсах и сабо на босу ногу.