Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

— А нас не оформят?

— Не оформят, не бойся… Давай.

— И в тюрьму не посадят?

— Ну что ты! Тетя пошутила.

Он толкнулся плечом обратно, и мама, сунув руки сквозь прутья, вытолкала его на площадку и больно прижала к себе, к поредевшему ожерелью деревянных прищепок.

— Ты это, Любовь батьковна… — донесся голос дворника. — Спустишься потом.

— На чаек? — недобро усмехнулся голос мамы.

— Чаек с кем другим будешь пить. По поводу прописки мне с тобой потолковать надо. Ясно?

К ужину мама возвращается. Толчком спины прикрывает дверь, расстегивает шубу, разматывает шерстяной платок.

— Уф-ф! — говорит. — Ну, кажется, пронесло!..

На коммунальной кухне зажжены обе газовые плиты, и снег на маме тает, унизывая всю ее радужным сиянием. Из-под железного крыла теплой бабушкиной плиты Александр смотрит на сияющую маму.

— Взял? — спрашивает дед.

— Взял.

— Все триста?

— Ага! «С другой бы, — говорит, — всю тыщу за такое слупил, но, учитывая многодетное положение…» Спасибо вам огромное, Александр Густавович! Я вам отдам, вот клянусь!..

— Чего уж там, — говорит дед. — Ну и хам! — говорит он. — Правильно в свое время литератор Мережковский предсказывал: «Грядет Великий Хам!» Но его не расслышали. Увы!

Соседка Матюшина от своей плиты подает сиплый, прокуренный голос вокзальной диспетчерши:

— «Пронесло», говоришь. Может быть, и так. На этот раз. А что он у тебя в следующий раз натворит, а? Яду крысиного мне вот в эту кастрюлю подкинет? Газу напустит и с одной спички весь дом подорвет?

— Не подорвет он.

— А если ? Где гарантия? Да и кто в нее поверит, если он уже кирпичи в ход пускает?

— Ох, — говорит мама, — даже не знаю… Ну а что мне с ним делать? Можно бы, конечно, в детсад попытаться его определить, так еще хуже: из болезней вылазить не будет. Просто голову не приложу.

— Ты спрашиваешь: «Что делать?» А я, — говорит Матюшина, — тебе скажу. Прежде всего огради от тлетворного влияния! А то его еще и не тому научат. Те, по которым Большой Дом еще с Октября Семнадцатого плачет!..

Дедушка гасит папиросу в ракушке — это Александр видит по бряканью над своей головой, — бабушка снимает с плиты вскипевший чайник и уходит с кухни.

— Сочувствую тебе, Любовь! — сипит Матюшина. — Связала же тебя судьба-злодейка! Это же — прямо не знаю… Клубок змей! Банда Теккерея! Ну, вглядись сама: каково их политическое лицо?

— При чем тут они…

— Сын? Так не они его, его Партия воспитала, товарищ Сталин его окрылил! А они теперь им прикрываются, купоны с геройской смерти стригут.

— Извини, но…

— Нет, это ты меня извини, но я, ты знаешь, привыкла правду-матку! Невзирая там на якобы родственные связи! Свекровь твоя — просто-напросто ханжа набожная, ну а тесть… Чего там говорить? Сама каждый вечер слышишь, как он тут топчет в грязь все советское. Кровное наше топчет! Завоеванное! Эх, Любовь, Любовь! Беззубая ты! Попались бы они мне, я бы уж себя не дала загнать в эту каморку. Я бы у них Большую Комнату отсудила. Да что там! Попадись они мне, я бы их выперла вон из Ленинграда!

Александр больше не выдерживает.

— Тебя саму выпереть надо! — кричит он, выскакивая из-под железного крыла. — Ты после Блокады дедушкин кабинет оккупировала!

— А ну марш в комнату! — кричит мама.

— А еще ты через банку трехлитровую дедушку подслушиваешь! Вот отрежешь себе ухо — погоди!

Матюшина ноль внимания.

— Плоды воспитания, — говорит Матюшина. — Любуйся! Заступничка себе готовят. Мстителя юного. У, террорист малолетний!

Она замахивается супным половником, но мама, опережая, ухватывает за ухо орущего Александра, выволакивает из кухни, где торопливо гладит по голове, давая понять, что это не всерьез, а напоказ, для Матюшиной, открывает дверь комнаты и дает пинка коленом.

Влетев в комнату, Александр тормозит себя за скатерть, утаскивая из-под глаз Августы учебник «География».

— Ты чего это? — Августа подтаскивает учебник обратно.

— Фашистка!

— Кто?

— Тюха-Матюха проклятая!

— Конечно, фашистка. Ты что, об этом только сегодня узнал? — И, зажав ладонями уши, Августа снова уходит с головой в учебник.

Он взбирается на подоконник и прикладывает горящее ухо к холодному стеклу.

— …но это грубая ошибка, — бубнит сестра. — Географическая среда не является существенным признаком, определяющим характер того или иного общественного строя. Так, например, климат в нашей стране и климат в США различаются незначительно, однако, как мы знаем, развитие общественного строя в США отстало от развития общественного строя в СССР на целую историческую эпоху…

За окном, в колодце каменном, взвивается, бьется и воет ночная пурга.

Он бросает взгляд направо, на окно кухни. Оно обморожено по закраинам, а в центре, освещенная тусклой лампочкой, ведьма с короткой стрижкой и озлобленным лицом неслышно разевает рот, размахивая в такт оловянным половником.

Из школы девочек Августа приносит весть о том, что в бане сегодня женский день.

Я пользуюсь случаем показать, как хорошо дается мне раскатистое русское «р»:

— Ура! Ур-р-ра! — и бросаюсь за давно не мытым резиновым Мамонтом.

— Пора ему уже с мужчинами ходить, — говорит дедушка.

— Где их взять-то, мужчин?

— Со мной бы тогда отпустила.

— С вами? Как же!.. Когда вы до баньки пиво, а после — прямо в шашлычную на угол.

— Национальный обычай, Любовь. После баньки — знаешь? — хоть укради — да выпей.

— Вот я и говорю, Александр Густавович: с нами оно верней. Пусть пользуется, пока возраст позволяет.

— Да возраст-то уже того… На лимите.

— Ничего, еще пока пускают нас, — говорит мама обо мне. — Мы ведь еще не понимаем ничего — да, сынуленька? Ну-ка посмотри мне в глаза!..

В ущелье улицы кружится снег. У винного магазина толпятся мужчины. Завидуя, что сегодня не их день мыться, мужчины кричат нам вслед разные глупости, на которые обращать внимание нельзя.

Мы сворачиваем в Чернышев переулок.

Перед входом в баню — длинная очередь. Как в магазине, но только здесь одни женщины.

— Вы нас не пропустите, — спрашивает мама, — с мальчиком?

— Еще чего! — отвечает очередь. — С мальчиком пусть папа ходит.

— Он же ребенок!

— Ребенок-жеребенок… Мы все тут с ребенками.

— Вы с девочками, а у него папы нет.

— У них тоже нет. В общем порядке, гражданка!

Мы доходим до конца очереди, и мама со вздохом прислоняется к облупленной стене. Напротив садик — за черной оградой. И мама отсылает нас туда с Августой — погулять. С трех сторон садик сдавлен глухими кирпичными стенами. Идет снег, и Августа стоит, а я гуляю по мерзлым кочкам среди кустиков. Прутья обледенели и хорошо отламываются. Кусочки прутьев я беру в рот, и на язык мне сползают трубочки льда.