Леонид Пантелеев - Верую…

Вот тут-то я почти всегда и удивляюсь и огорчаюсь. Церковная проповедь — единственный момент всенощной службы, когда священник обращается к пастве не на церковно-славянском, а на современном русском. Почти все слова его понятны и непосвященному. Здесь, казалось бы, и место горячей, планомерной, продуманной, умной пропаганде православия, самому популярному изложению догматов его, приобщению неофита к церкви, к основам христианства. Увы, редко-редко услышишь яркую, вдохновенную, зажигающую проповедь. Чаще всего — это толкование только что прочитанного евангельского текста или, как давеча, скучноватый пересказ жития тех святых и угодников, «их же память ныне совершаем». Конечно, многое тут зависит от таланта пастыря и проповедника. Талантливых я встречал и даже в том же Князь-Владимирском соборе. Ровно год назад в день поминовения преподобного Серафима очень старый, но еще бодрый, живой, даже бойкий о. Владимир так просто и хорошо, я бы сказал — по-лесковски увлекательно, рассказал с амвона о том, как давным-давно их мать возила в Саровскую обитель его больного четырнадцатилетнего брата, который с четырех, кажется, лет не мог ходить. И как, приложившись к образу или к раке с мощами преподобного, мальчик — пошел и стал ходить… Рассказывалось это не очень ладно (о. Владимир не из академиков), простодушно и вместе с тем, как я уже сказал, увлеченно и увлекательно.

— Я маленький тогда был. Меня не возили. Но мне очень хорошо запомнилась такая печальная подробность, что в монастырской гостинице, где мама с Николашей останавливались, у них украли золотые часы.

Тот же о. Владимир, у которого я был на духу за общей исповедью, долго и вдохновенно объяснял исповедующимся существо святой исповеди и святого причастия, учил правильно креститься, доступно и просто говорил о понятии греха и искупления.

Видел я, разумеется, и других талантливых проповедников. Они есть. Но их мало, во-первых. А во-вторых, одного таланта и одного красноречия недостаточно. Надо быть фанатиком . И надо иметь смелость. Не сомневаюсь, что и в церкви существует цензура и редактура. Не только внешняя, государственная, но и внутренняя. Все равно, внутренний ли голос или голос извне подсказывает священнику: «Избегай всякой проповеди религии. Помни, что конституция обеспечивает всем гражданам право исполнения религиозных обрядов и право на атеистическую пропаганду. О пропаганде же религии там упоминаний нет. Значит — нельзя».

…Что-то давно не видел я о. Владимира. Даже за предновогодней торжественной всенощной, когда служил весь клир, не мелькнула передо мной его седая лысеющая голова. Был после этого в соборе еще раза два-три, хотел спросить и — побоялся.

Жив ли?..

Да, человек думающий не может не искать Бога. Душа просыпается и тянется к высокому. Далеко не всем удается достигнуть этих высот, и тогда человек страдает.

В 1958 году я лежал в нервной больнице, лечился от бессонницы. Вместе со мной, в один час со мной поступил в приемный покой больницы человек моего приблизительно возраста — архитектор Сабуров. Он тоже страдал и бессонницей, и раздражительностью, и всем прочим, что сопутствует сильной неврастении. Оснований для этого у Сабурова было не меньше, чем у меня.

В июле 1941 года молодой архитектор записался в народное ополчение. В августе, когда шли бои за город Пушкин, этот очкастый интеллигент, совершенно измотанный, в то время еще бессонницей не страдавший и тем не менее трое суток подряд не знавший сна, забрел каким-то образом в Екатерининский дворец. В одном из покоев он увидел уютный старинный диван, над которым белела картонка:

«На этом диване родился Александр I».

Не поборов соблазна, Сабуров прилег и сразу провалился в сон. А когда очнулся, над ним стояли с автоматами в руках — немцы.

Я не помню всех подробностей его рассказа, запомнил только, что в плену он был недолго, а все остальное время немецкого владычества работал в Новгороде — главным архитектором епархиального управления. Восстанавливал в городе и в области храмы.

Он вращался среди духовенства, видел религиозный подъем, охвативший духовно раскрепощенный народ, видел переполненные храмы, любовался всем этим, вдохновенно трудился над восстановлением древних соборов, а сам, воспитанный в неверии, был от всего этого душевно далек, оставался неверующим.

— А я так хотел и хочу верить, — с неподдельной мукой в голосе говорил он мне на прогулке в маленьком больничном садике. — Я бы многое отдал, чтобы поверить в Бога!..

После освобождения Новгорода Сабуров получил срок, в тюрьмах и лагерях он тоже видел много верующих и тоже завидовал им и страдал. В больнице, в том же садике, где мы с ним гуляли, он познакомился с женщиной, которая стала потом его женой. Умер он несколько лет назад, в Иванове, об этом мне сообщила его жена. Нашел ли он Бога — не знаю… Но искал и жаждал он Его страстно.

А вот что я прочел в дневнике Л. К. Чуковской:

«Нам бы, после всех наших потерь, хоть какой-нибудь мистицизм, хоть какую-нибудь веру в бессмертие! Нет, у меня нет. И вера только в то, что если человек в этой жизни, вопреки всему, успел выразить себя, то он будет жить в делах своих и в памяти людей, которых он любил… Но Туся идет дальше. Она говорит, что всю жизнь человек добывает себе душу, и если душа успела родиться вполне — как душа Пушкина или Толстого, — то она будет жить и после смерти — нет, не только в памяти людей, а и сама жить и чувствовать, что живет…»

И в этом случае я не уверен, что Лидия Корнеевна верно поняла и точно изложила слова Т. Г. Габбе (ибо «Туся» это она — Габбе), но «нам бы хоть какой-нибудь мистицизм» — это вырвалось из души самой Лиды Чуковской. Правда, это не сабуровская жажда веры. Здесь все-таки больше рассудка, риторики, чем души.

Но, как часто бывает, можно и умом дойти до сознания, что жизнь без веры труднее, чем с верой. Не то же ли имела в виду Тусина и Лидина подруга А. И. Любарская, когда несколько лет назад сказала мне:

— Я убедилась, что человека надо с детских лет воспитывать в религиозном духе.

Но — КТО будет воспитывать? Неверующим или индифферентным родителям это и в голову не придет. Атеистическому государству — тем более. Задумываешься над этим и вдруг начинаешь понимать ход мысли Игоря Огурцова и того молодого последователя его, который с горечью сказал мне:

— Меня же не научили!..

Да, это соблазнительный путь — христианизация общества по Огурцову. Но еще и еще раз скажу — соблазнительный, но и ложный путь!

Всякая скороспелость опасна и в политике, и в экономике, — вспомним «культурную революцию» или насильственную всеобщую коллективизацию. Сколько бед наделали эти всероссийские авралы. Тем более опасна скороспелость в деле духовного возрождения нашего несчастного народа.