Леонид Пантелеев - Верую…

Радость П. Ф. Нилина, когда он увидел меня не убегающего, а, наоборот, стремящегося вернуться в его общество, была так велика, что он не позволил себе сделать никакого замечания, только спросил, что я там делал, и, узнав, что я интересовался, что написано на дверях церкви, заметил, что это все-таки «странное занятие».

А я хоть и не побывал в церкви, а все-таки радовался — что вот в таком захолустном городишке, как Веймар, есть русская церковь и, следовательно, есть русские верующие люди.

Пятнадцать лет спустя я снова попал в Веймар — на этот раз не в составе делегации, а вольною птицей — приехал сюда с женой за свой счет из Эрфурта, где провели тоже вольными птицами три или четыре дня.

В Веймаре я показал жене все, что следовало показать: и гетевский Гартенхауз, и кабачок «Белого лебедя», и дом Листа на Мариенштрассе, а под конец повел ее на кладбище — к мавзолею Шиллера и Гёте.

Это был очень печальный сон наяву.

Еще издали я увидел, что колбасообразная колокольня-минарет стоит в лесах. Два или три штукатура или маляра работали на этих подмостках.

Мы спустились в подземелье мавзолея, постояли вместе с какими-то советскими офицерами у саркофагов, потом поднялись наверх, туда, где у выхода в ярком квадратике веселого солнечного света стоял небольшой столик, а за столиком пожилая дама продавала открытки, значки и другие сувениры.

Я спросил у нее о православной церкви.

— Она закрыта.

— Почему?

— Все вымерли, — объяснила мне старая немка. — Один за другим. Постепенно.

Услышать это было так страшно и так больно, что я даже не поинтересовался, с какой же целью ремонтируют церковь. Не только же из одного уважения к великому и могущественному другу — безбожной и все-таки православной России. А может быть, и только из уважения. Чего не бывает…

В 1944, кажется, году в Москве на Новой площади, между зданиями ЦК партии и ЦК комсомола стали вдруг приводить в порядок, обновлять и ремонтировать памятник-часовню, посвященную героям Плевны, и даже вызолотили большой православный крест, венчающий это далеко не самое красивое архитектурное сооружение Москвы.

…Вера не умирает, но верующие, как и все живое, смертны. Там, где нет пополнения, притока новых адептов, неминуемо начинается вымирание. Это очень страшный сюжет.

Я уже рассказывал, как, очутившись впервые в Будапеште, я тщетно разыскивал — и на плане и в самом городе — православную церковь. Унылый грязно-серый пятиглавый собор в центре города был по всем признакам закрыт. Позже появилась на моем пути та загадочная учительница русского языка, «крещеная еврейка», верующая, как с места в карьер отрекомендовала она себя… Эта учительница предложила мне поехать с нею на теплоходе в какое-то сербское село на чехословацко-венгерской границе, где будто бы открыт и действует православный храм. У меня не было для этого ни возможности (ведь в тот раз я был «в составе делегации»), ни желания: боюсь взять грех на душу, но очень уж явно попахивало от этого сместавкарьерного предложения провокацией. Хотя… Эта же учительница (прилепившаяся ко мне в учительской русской гимназии, где нам — М. П. Прилежаевой, В. П. Катаеву и мне — вручали цветы) очень правдоподобно возмущалась… дороговизной церковных свечей в СССР! В ленинградском Никольском соборе, где она была за год до этого, с нее взяли за тоненькую свечку пятьдесят копеек, почти восемь форинтов!..

Короче говоря, на этот раз Венгрия осталась для меня бесправославной. Весь пыл души, все свободное время, каждую вырванную у Катаева минуту (впрочем, не в пример Нилину, он был председателем либеральным), я отдавал костелу.

Мог бы долго рассказывать об этих первых утренних мессах в Табанской и других церквах, куда, поднявшись чуть свет, я бежал солнечным осенним утром из гостиницы «Геллерт», оставив под дверью катаевского номера записку: «Не волнуйтесь. Ушел пройтись. Буду к завтраку».

Нет, таких месс на этот раз было все-таки не так уж много.

Но вот года четыре спустя мы с женой приезжаем в Будапешт уже приватным образом, по приглашению издательства, останавливаемся сначала в гостинице, а потом перебираемся на частную квартиру. И здесь — полное раздолье: хочешь — иди в музей, хочешь — в театр, хочешь — сиди на набережной и любуйся Дунаем, а хочешь — проводи время с утра до ночи в костелах, благо они в Будапеште не закрываются даже на то время, когда там нет службы и когда вообще никого нет, кроме одиноких молящихся.

Мы и пользовались в полную меру этой свободой.

Слушали мессы (запомнился незнакомый, не шубертовский, и не менее прекрасный напев Ave Maria в маленькой прелестной капелле Рокуш на улице Ракоци), дважды присутствовали на обряде венчания, заходили в костелы и днем… Впрочем, и об этом, я, кажется, уже писал.

Не писал я, как мы ездили в Эстергом, а по пути останавливались в сказочном Сентэндре, в этом венгерском Барбизоне, давнем и излюбленном прибежище мадьярских художников. Мы были там трижды. Первый раз не одни, а с двумя венгерскими писательницами, считавшими своей священной обязанностью мучить нас вниманием, показывать дворцы, музеи, развалины римских амфитеатров, экзотические рестораны и т. п. Но два раза мы были с женой в Сентэндре одни — проездом в Эстергом и в Вышеград.

Сентэндре стоит в излучине Дуная, застраивался (вернее, перестраивался) в середине восемнадцатого века: извилистые улочки, барочные розовые, голубые, фисташковые дома под черепичными крышами. И несмотря на некоторую оперность, игрушечность — городок прелестный, уютный, живописный…

И вот когда мы там были проездом в Эстергом, жена моя обратила мое внимание на церковь, стоящую на холме и непохожую на другие. На колокольне этого старого запущенного храма я, вглядевшись, обнаружил потускневший от времени православный крест. Стали искать пути к этому храму, проходили какими-то двориками, узкими улочками, поднимались по каким-то осыпающимся, веками не чиненным каменным лестницам.

Церковь закрыта. Но вот из маленького домика на церковный двор выходит еще не старая, бедно одетая женщина. Спрашивает что-то по-венгерски.

— Не понимаем, — говорю я по-немецки.

Выясняется, что женщина сербиянка и что храм этот — сербский. Кое-как объясняемся, помогает нам наше общее православие, общий церковный язык и, конечно, братская близость языков вообще.

Церковь открыта. Действует. Но службы бывают редко. Откуда мы? — спрашивает сторожиха. Из Югославии? Болгары? Тоже нет? Ах, вот как — русские!!!

Женщина явно удивлена.

— Хотите осмотреть церковь?

Она уходит за ключами, возвращается, отворяет дверь.

Заходим в прохладный пахучий полумрак. Крестимся.

Женщина удивляется еще больше.