Леонид Пантелеев - Верую…

Вошел в пустую, незапертую квартиру, переступил порог своей комнаты, стал снимать пальто и — зашатался, упал, подкосились ноги. Лежу на спине, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой… Голова при этом ясная.

Попробовал голос. Что-то крикнул. Кажется:

— Эй, помогите!

Отклика не последовало. Некому было откликнуться. Но речь, слава богу, не парализована.

Почему-то не было ни ужаса, ни отчаяния. Даже мысли о смерти не возникали.

Что же делал?

Молился. В полный голос. Прочел, вероятно, все молитвы, какие знаю. Потом часа два читал — тоже в полный голос — стихи. От Державина до Хлебникова. Потом уснул. Проснулся уже ночью. Темно было и раньше, но тогда жиденькие лучики света пробивались сквозь фанеру на окнах. А теперь стоял полный мрак.

Есть не хотелось. Хотелось пить.

Сколько пролежал — не знаю.

На следующий или на третий день решил, что надо пробовать спасаться. Мучила жажда. Губы уже не разжимались, ссохлись, с трудом произносили слова молитвы.

Пополз.

Метров пять-шесть — от моей комнаты до дверей на лестницу — полз, вероятно, несколько часов. Самое трудное было преодолеть ступеньки — из комнаты в коридорчик и из коридорчика в прихожую. Вниз, в коридорчик перевалился сравнительно легко, но взобраться НА ступеньку… не понимаю, как мне это удалось. Работал головой, спиной, шейными мускулами (тем, что осталось от них).

Буквально втащил себя. Отдохнул, пополз дальше.

К счастью, входя в квартиру, я не захлопнул дверь, она была полуоткрыта.

Кажется, как раз в ту минуту, когда я выполз на лестницу, из квартиры напротив, где до войны жили Кнорре, вышла какая-то женщина. Простая. В сером платке. Невысокая. Милая. Теперь-то она мне особенно мила. Заквохтала, засуетилась, побежала к себе, вернулась с другой женщиной, и, подняв, они понесли меня в мой страшный закоптелый склеп. Уложили в постель, принесли теплого молока (да, не придумываю и не снилось мне это — я пил молоко, может быть это было сгущенное молоко, разведенное кипятком).

Фамилия этой женщины — Симонова».

……………………………………………………………

Но как же я очутился на улице Декабристов?

А было так…

«В середине марта пришла дворничиха Маша. Я лежал на кровати — в пальто, в валенках. Она вошла в мой темный холодный кабинет.

— Есть кто?

— Есть.

— Живой?

— Кажется, еще живой. Это кто? Маша?

Месяц назад мы собирали деньги на похороны ее мужа. Думаю — еще кто-нибудь умер, семья у них большая.

— В чем дело, Маша?

— Повестку тебе принесла. Вызывают в седьмое отделение.

— Не могу. Маша. Не дойти мне до отделения.

— А мне что? Мое дело маленькое. Принесла, отдала, а ты — как хочешь.

Положила повестку и ушла.

Конечно, я понял, по какому делу меня вызывают. Но почему-то нисколько не взволновался.

Через какое-то время слышу быстрые и энергичные мужские шаги. Врывается — милиционер. Позже узнал, кто он. Квартальный уполномоченный Титов.

— Пантелеев?

— Да, Пантелеев.

— Ты что, мать твою растак? Тебя вызывали? Повестку получил?

— Да, получил. Но идти не могу. Нет сил.

— Я тебе дам — не могу (мать, мать, мать)! Если (мать, мать, мать) через полчаса не будешь в отделении — за шкирку приволоку (мать, мать, мать).

Ушел, не переставая материться и хлопая дверями.

Случилось так, что, не успел он уйти, появились Ляля и Ира Большая. Пришли меня навестить. Принесли какую-то еду, — суп, кажется. Затопили времянку.

И тут опять ворвался этот мордастый опричник.

Свою угрозу он выполнил буквально. Нещадно ругаясь, схватил меня за воротник и поволок к дверям. Волок он меня, тащил за шиворот и по улице. На Бассейной у парикмахерской с левой ноги у меня свалился валенок.

Я сказал:

— Потерял валенок.

— Ничего, и без валенка хорош, — сволочь!

Сзади шли Ира и Ляля, они все видели, подобрали валенок, принесли его в милицию. Валенок мне передали, но в милицию их не пустили.

Я оказался в камере…»

Делаю такие большие выписки из блокадного дневника, что приходится разбивать их на главы.

Напомню, что записи эти делались месяца три спустя на Каменном острове, когда я, оправляясь от дистрофии, готовился к отлету из Ленинграда и когда все самое страшное было уже позади.

Итак — я очутился в камере.

«…Собственно это не была камера с решетками на окнах и с засовами на дверях. Довольно большая комната, разгороженная барьером. По одну сторону сидит за столиком милиционер, по другую — на полу — расположилось несколько баб. Из их разговоров я понял, что взяли их на Мальцевском рынке по обвинению в спекуляции.

Садиться на пол я не стал. Я решил жаловаться на этого квартального. Потребовал, чтобы вызвали начальника отделения.

— Начальника нет, — сказал милиционер, который нас караулил.

— Ну, заместителя его.

— Хорошо, попробую.

Закрыв нас на ключ, милиционер ушел и через минуту вернулся.

— Доложил дежурному.

— Спасибо.

Я продолжал ходить по камере. Этот милиционер поглядывал на меня. Он не был похож на „среднего“ милиционера. В нем было что-то интеллигентное. И форма на нем была какая-то необмятая, совсем новенькая.

— За что вас взяли? — услышал я вдруг его голос.

— Вы ко мне?

— Да, я спрашиваю: что вы наделали, за что вас арестовали?

Я почему-то решился и рассказал ему все. Начиная с того, памятного, сентябрьского дня. Упомянул, что я — писатель.

— Вот как? А у вас что — и книги есть напечатанные?

— Да, есть.

Назвал „Республику Шкид“.

Он поднялся и вышел из-за своего столика. Мне показалось, что он одновременно и обрадовался и испугался.

— Товарищ Пантелеев, да как же это так? За что же вас?!

В это время в камере появился Титов в сопровождении милицейского офицера незабываемой внешности. Румянощекий, элегантный, с холеной бородкой, какие в годы моего детства называли „а ля Анри Катр“. В руках этот джентльмен держал какую-то бумагу величиной с почтовую открытку.

— Это вы требовали начальника? — обратился он ко мне.

— Да, я. Вы — начальник?

— Я инспектор по надзору за работой милиции.

— Тем лучше. Заявляю вам протест на действия вот этого человека…

— Прежде чем выслушивать ваши протесты, я попрошу вас подписать вот этот протокол, — сказал Генрих Четвертый.

Я проглядел написанный от руки текст. Там было сказано, что гражданин Пантелеев-Еремеев А. И. не явился по вызову в органы милиции, а при задержании его милицией оказал физическое сопротивление квартальному уполномоченному Титову и был силой доставлен в отделение.

— Что это значит? — спросил я.

— А это значит, что завтра утром вас доставят в трибунал и вы будете расстреляны. Распишитесь.

— Нет. Расписываться под этой насквозь лживой бумагой я не буду.