Леонид Пантелеев - Верую…

А дедушка упал на одно колено и просит:

— Осчастливьте!..

И поцеловал ей руку.

Скоро отпраздновали свадьбу и увезли Наденьку из станицы в Петербург. Ей было 19 лет, а ему 45. Потом он купил чье-то заложенное имение, где и жили постоянно, пока не продали его после смерти деда, когда дети выросли.

Бабушка жила то у нас, то у дочери. Тайком от мужа она помогала вдове и ребенку дяди. Я узнала об этом со слов бабушки, когда подросла.

В детстве отец и его братья не имели понятия о конфетах: все сладкое было домашнего изготовления. Когда как-то раз дед привез из Москвы коробку конфет фабрики Абрикосова и они получили по одной конфетке — это было событие. Они даже играли „в Абрикосова“… По их представлениям, Абрикосом это был какой-то сказочный персонаж, хозяин пряничного домика…»

Из письма от 21.II.58 г.:

«…Дед мой окончил Московский университет, а потому у нас был обычай 25 января по новому стилю собираться всем членам семьи к деду на традиционный пирог.

Отец мой в молодости служил на Кавказе, там и женился. Ахалцых, Сальяны, форт Александровский — вот о чем я слышала в детстве. После женитьбы родители приехали в Петербург, где отец поступил учиться, но жили очень скромно, т. к. дед не признавал невестку. Отец вспоминал, как во время его экзаменов я расхворалась, и его товарищи по очереди нянчили меня, чтобы он мог заниматься, пока моя мать хлопотала по хозяйству. Мать часто болела, и, когда мне было шесть лет, они разошлись».

Сейчас, когда мы знаем, кто был отец Н. С. Маркевич, разобраться во всем этом, досказать недоговоренное, дорисовать недописанное более или менее просто. А каково было мне читать эти письма в первый раз!

Что это за петербургский учитель, который «в молодости служил на Кавказе»? Ахалцых, Сальяны, форт Александровский и тут же — отец-самодур, окончивший Московский университет (и спящий при этом на голых досках!). Покупка заложенного имения. Бабушка, стреляющая из пистолета. Дядя, служивший «недалеко от границы». Впрочем, и тогда уже в этой путанице кое-что обозначалось. Хотя в последних двух письмах ни разу не употреблены такие слова, как «офицер», «армия», «война», «граница», «отставка», «запас», — мало-мальски разбирающемуся в этих вещах человеку ясно, что дело происходит в среде военной, дворянской.

Но раковина до конца еще не раскрылась, еще и на этот раз из обихода тщательно изымаются «серебряные ложки», быт сознательно обедняется: как трогательно, например, товарищи отца помогают ему нянчить малютку Таточку, пока болезненная мать ее возится на кухне с чаем и вчерашними котлетами, а сам он готовится к экзаменам…

Я физически ощущаю, как трудно было Наталии Сергеевне не прибегать к этому маскараду бедности, как само собой тянет ее туда: к уже привычным параграфам анкеты, к автобиографии, составленной для отдела кадров.

И при этом, я чувствую, хочется, мечтается, жаждется сказать всю правду.

Но до этого еще далеко, еще очень не скоро эта вся правда будет сказана.

«…Когда мне было шесть лет, они разошлись. Меня отдали в семью товарища отца, у которого было 4 или 5 сыновей. Жили они на даче в Силламягах на берегу моря. Там была тетушка, которая каждое утро сажала нас за уроки. С этих уроков мы часто „смывались“ — убегали к морю, где скакали с камня на камень, а в это время бедная тетушка бегала по берегу, тщетно взывая к нашей совести. Ясно, что в конце-то концов мы возвращались домой, где нас и расставляли по углам (носом в угол)… Других детей я не видела, а мальчики охотно принимали меня в свою компанию на равных началах. И вот, когда меня находили где-нибудь на дереве или на заборе, тут-то мне и внушали, что я „девочка“ и не должна этого забывать. Семья была нерусская — говорили по-немецки. Мне трудно было первое время, мальчишки смеялись надо мной, бывало даже устраивали всякие каверзы: учили меня говорить неправильно или неприличные вещи, и меня за это за обедом оставляли „без сладкого“. Но зато разговорный язык в пределах, доступных шести-семилетнему ребенку, я знала отлично.

Осенью меня отдали учиться в частную школу (Фонтанка, угол Гороховой), где я жила на полном содержании у владелицы школы. Она была француженка, у нее был мальчик лет четырех, с которым я и проводила свободное от уроков время. Итак — опять чужой язык, чужая среда, другой образ жизни. Я прожила там около двух лет. Чему нас учили — абсолютно не помню, помню только уроки музыки, за успехи в которой меня хвалили на домашних выступлениях.

Лето я проводила — с ними же — в Териоках, опять на берегу Финского залива. Меня учили плавать: madame идет, а я плыву рядом, и она меня чуть-чуть поддерживает за подбородок. Когда вода доходит ей по шею, она отпускает меня, и я должна самостоятельно плыть к берегу. А дно там очень неровное. Однажды, сильно устав, я думала, что достану дна, и перестала плыть. А там оказалась яма. Я стала захлебываться и кричать. А она в ответ:

— An france, an france.

Меня вытащили. Но после этого я уже никогда не смогла научиться по-настоящему плавать, хотя очень люблю бывать на воде.

Из того, что я рассказала, Вы поймете, почему я выбрала потом своей специальностью иностранные языки…»

Не буду делать больших примечаний к этим письмам. Думаю, что читатель уже сам разбирается, что к чему. Конечно же, не какая-то безымянная «тетушка», а самая обыкновенная гувернантка или «Fraulein» вела уроки немецкого языка, — и происходило это не «у товарища отца», а в маленьком пансионе или в «группе». И не в школе «на полном содержании» училась подросшая Тата, а в самом обыкновенном частном французском пансионе… Но назвать все это своими именами Наталия Сергеевна и сейчас еще не решается — даже в письмах ко мне, к человеку, которого она всего лишь неделю назад благодарила за «сыновнее отношение» И не потому, конечно, Наталия Сергеевна выбрала впоследствии иностранные языки своей профессией, а потому, что ничего другого не умела. Мне это очень хорошо знакомо. То же было и с моей мамой, и с тысячами других, так называемых «интеллигентных женщин», вышедших из той же среды и оказавшихся после революции перед той же проблемой: что делать, чем и на что жить?

«…Дома я росла одна, то есть без общества детей. На восьмом году жизни меня стали приучать к рукоделиям, но мне трудно было усидеть. К тому времени у нас в доме появилась молодая особа, которая стала меня баловать, брать с собой в магазины, накупать мне лакомства, наряды, в доме стало весело, шумно. Но скоро ей надоело возиться со мной (да, вероятно, и я разбаловалась), и мне была отведена детская, а осенью определили меня учиться в интернат. О матери я ничего не знала и почему-то не вспоминала и не скучала о ней».