Юрий Брайдер - Миры под лезвием секиры. Между плахой и секирой

Речь шла о медсестрах-заложницах. Светка была полной губастой девицей, доброй, доверчивой и немного глуповатой, а Тамара — высохшей воендамой уже даже не второй молодости, женой начальника хозчасти.

— Светку вы зря… — стесняясь самого себя, вымолвил Зяблик. — Пацанка она еще. Да и зла никому не делала.

— А разве мы ей зло делаем? Ты спроси, может, это ей даже нравится. На всю жизнь воспоминаний хватит, — ухмыльнулся Лишай. — Только ты, кореш, вижу, ничего не хочешь. В меланхолию впал. Значит, считаем, не было этого разговора?

— Считаем, что вопрос остается открытым.

— Так постарайся его в темпе закрыть, — резким движением тела, словно у него свербело между лопатками, Лишай поправил свою богатую амуницию, отчего та забряцала, как рыцарские доспехи. — Определяйся, пока не поздно. Через сорок восемь часов пойдем на прорыв. К этому времени все должны быть по местам расставлены. Птицы в небо, жабы в грязь… Кстати, и за бригадой своей присматривай. Чтоб не болтались люди без дела. У нас теперь самообслуживание. Никто вас с ложечки кормить не будет. Получайте концентраты на складе, сами себе варите. А как налопаетесь, воду таскать будете. Только смотри, чтоб не сбежал никто. Остались еще среди нас стукачи. Не всех вычислили. Если не уверен в человеке, лучше его из зоны не выпускай. Случится что — с тебя спросим.

— В штрафняк посадите или на общем собрании прорабатывать станете?

— Зачем? У нас свой закон, своя правилка.

Лишай ушел, а Зяблик еще долго лежал, тупо наблюдая, как по стенам и потолку перемещаются клопы, одуревшие от голода и поэтому вышедшие охотиться по свету. Как и любой нормальный зек, он страстно мечтал о воле, теперь же, когда она вроде бы наступила не ощущал не то что радости, а даже банального облегчения. Не так представлял себе все это Зяблик. Свобода, полузабытая и уже как бы даже утратившая реальность, была для него светом, маем, цветущим садом и ясной далью, а впереди маячила большая кровь, большое горе и новая большая тюрьма под каменным небом.

Он встал и, обойдя всю зону, кое-как собрал бригаду. Из тридцати с лишним душ удалось сыскать только семнадцать — кто-то погиб, кто-то попал в лазарет, кто-то уже прибился к стихийно возникавшим артелям, в которые собирались бывшие подельщики, земляки или просто давние кореша. Сначала похоронили Заура, Балабана, Силкина и еще четверых, для кого первый глоток свободы оказался и последним. Потом занялись делами насущными — приборкой камеры, все еще продолжавшей оставаться для них единственным кровом, и приготовлением пищи. По всей зоне горели костры из разобранных деревянных построек, мебели, заборов и автомобильных покрышек. На них варили гречневую кашу, обильно сдобренную свиной тушенкой, и кипятили чай, не жалея заварки. Некоторые гурманы даже пробовали жарить шашлыки из протухшего в обесточенных холодильниках мяса.

Поев, все бригады первого отряда собрались у проходной. Никто их не строил, но зеки, повинуясь привычке, сами разбились на шеренги. После долгого торга, в ходе которого администрация лагеря подняла цену ста ведер воды аж до трех человек, ворота слегка приоткрылись. Каждого выходящего тщательно шмонали

— опасаясь удара в спину, охрана искала оружие. При этом обе стороны крепко и витиевато ругались, обещая в скором времени рассчитаться за все обиды.

До реки было метров пятьсот, и по всей этой дистанции с интервалом в двадцать шагов стояли вооруженные менты и охры, некоторые даже с собаками на поводках. Выглядели они (не собаки, естественно) хмурыми и плохо кормленными. Подходить к ним ближе чем на десять метров запрещалось под угрозой стрельбы на поражение — об этом категорическом условии было объявлено еще у ворот.

— Что, дядя, хреново живется? — спросил Зяблик у одного из охранников, немолодого человека с вислыми казацкими усами.

— Хреново, племяш, — ответил тот без озлобления. — Только не думай, что вам шибко подфартило. Скоро о буханке казенной чернушки да о тюремной робе, как о счастье, вспоминать будете.

— На, не побрезгуй, — Зяблик протянул ему пригоршню сухарей, доставшихся в наследство от Силкина.

— Да разве можно хлебом брезговать, — охранник охотно, но не теряя достоинства, подошел к нему. — Я его сам и есть-то не буду. Вот дружку своему дам немного, — он кивнул на черную лохматую овчарку, исподлобья глядевшую на Зяблика. — А остальные внуку отнесу. С хлебцем сейчас туго. Картошка есть, а с хлебцем туго.

Река далеко отступила от берегов, и Зяблику пришлось добираться до чистой воды по вязкому илу, поверх которого сохли пышные гирлянды темно-зеленых водорослей. На той стороне тоже торчали хмурые автоматчики, а слева и справа от них мальчишки ловили марлевыми сачками рыбную мелочь и собирали раковины-перловицы. Среди них стояла стройная голоногая девчонка лет семнадцати и глазела из-под ладони на водоносов, цепочкой растянувшихся по склону холма. Было явственно заметно, что под платьем у нее нет лифчика. Урки, жадно косясь на девчонку, спорили между собой о наличии или отсутствии трусиков. Обе версии имели своих сторонников, но в конце концов пришли к выводу: трусики скорее всего есть, но очень маленькие.

Наполнив ведро, Зяблик долго стоял по колено в воде, посматривая по сторонам. Один из автоматчиков, по-своему истолковав его медлительность, махнул рукой — иди, мол, отсюда. Любому зеку, рискнувшему удрать вплавь, здесь грозила печальная участь небезызвестного Василия Ивановича Чапаева.

На обратной дороге Зяблик вновь притормозил возле усатого охранника.

— Как хоть зовут тебя, дядя? — спросил он, поставив ведро на землю.

— Аль в друзья ко мне набиваешься? — лукаво сощурившись, осведомился тот.

— Да нет, я просто так…

— Меня Петром Петровичем можешь кликать. А дружка моего — Маркизом.

Услышав свое имя, собака с готовностью оскалилась и замотала толстым, как полено, хвостом.

— Послушай, Петрович, ты всех заключенных тварями последними считаешь?

— Почему же? Все мы люди. Только одеты по-разному.

— Петрович, ты мне сейчас должен на слово поверить. Если не поверишь, много горя может случиться. Отведи меня к своим начальникам. Мне с ними говорить надо.

— Секретное, что ли, дело?

— Секретное. Наколоть вас хотят наши урки, а потом в городе погром устроить. Детали я твоим начальникам сообщу.

— Против своих, значит, идешь, — охранник вздохнул, но не осуждающе, а скорее сочувственно. — Ну что же, если они злое задумали, греха на тебе не будет. Ныряй в эти кусты и беги по тропочке. Там тебя наши встретят. Скажи, что от меня. Миронов моя фамилия. Они тебя, конечно, не облобызают, но ты сам свою дорожку выбрал. Иди, хлопче, я тебе верю.