Инна Александрова - Свинг

Так что же так разозлило, разъярило, разобидело эту девочку? Студенточку. Ей, наверно, не больше девятнадцати-двадцати. Тройка, которую она закатала в зачетку? Вряд ли. Это могло быть лишь последней каплей. Сорвалась девочка на истерику. И в коридоре, куда вывела ее подруга, всхлипывала: «Вы, все вы виноваты…»

Что имела в виду? Ее лично или поколение, к которому она принадлежит? По возрасту она годится в бабки этому ребенку — втрое старше. Что же заставило девчушку так зло ее виноватить?

Она помнит себя лет с трех. Отец и мать худенькие-худенькие. У них не телосложение, а теловычитание. Они живут вчетвером: отец мама, она, Устя. Устя — девочка из деревни. Два столовских обеда делят на троих. Ей, Майечке, варят манную кашу из торгсиновской крупы — вот куда ушли мамины колечко и брошка. Пол-литра молока покупают на базаре через день. Кашу выскребывают до самой последней капельки. От обеда ей тоже кое-что достается, поэтому она вполне упитана. А вот отец с мамой — теловычитание…

Их огромный дом — в центре Казани. Бывшая фешенебельная купеческая гостиница. Внизу магазины и кинотеатр «Пионер». Очень интересно, когда с мамой или Устей они прогуливаются во внутреннем дворике. Здесь красивый светильник: бронзовая женщина держит за руку младенца. Резкий свет приглушен стеклянной крышей. В витринах замечательные вещи — духи, пудра, зубные щетки. Купить — нет денег, но посмотреть можно.

Их комната — длинный пенал. Все говорят, темная. Окно выходит во двор-колодец. Но если перегнуться через подоконник и как следует крикнуть, эхо тут же возвращается. Когда Устя и мама не видят, они с Гогой — соседом и ровесником — так и делают: перегибаются и орут. Орут что есть мочи.

Конец тридцать шестого года. Усти больше нет. Устя живет теперь в общежитии при меховой фабрике. Папа устроил ее работать. Сам преподает фабричным рабфаковцам химию и физику. Устя приходит к ним лишь по воскресеньям — веселая, нарядная. Мама говорит, у нее появился жених. А она, Майечка, теперь детсадовская. В их огромном коридоре — от стены до стены десять шагов — дети делятся на домашних и детсадовских. У домашних, как у Гоги, есть бабушка и прочая родня. У детсадовских — только мать и отец или одна мать. Но зимними вечерами они, детсадовские, показывают в коридоре такие вещи, какие и не снились домашним. Они маршируют и строят пирамиды, а песни, что передают по радио, знают все. Она крепкая, здоровая, рослая. Глаза синие, блестящие. Светло-русые волосы вьются.

Мама — историк. Окончила историко-филологический факультет университета, и ей очень легко даются языки. Диплом писала о Шигабутдине Марджани. Две толстые книги татарского просветителя, что лежат на мамином столе, ей, Майе, честно говоря, не очень интересны, а вот то, что делается в Восточном клубе, — занимает. В клубе играют спектакли — взрослые и детские. Если на татарском, мама переводит. Иногда они задерживаются в клубе допоздна, и тогда папа заходит за ними. Меховая фабрика, где он преподает на рабфаке, находится недалеко.

Спектакли в клубе бывают веселые и грустные. От этого зависит и их с мамой настроение. Если спектакль веселый, папа просит пересказать, если грустный — сам рассказывает всякие смешные истории, которые приключаются с его взрослыми учениками.

Папа преподает на рабфаке потому, что ему интересно с молодыми, а еще потому, что не хватает денег. Как и мама, окончил университет, а перед этим были революция и Гражданская война. Папа родом из Виленской губернии. Он поляк. Их, поляков, много жило в этом крае, но какое значение имеет национальность, если нет денег учиться, если ходишь с заплатами на коленях, если есть хочется постоянно, а хлеб — с выдачи… Над твоими заплатами смеются два соседских парня. Они тоже поляки, но у них есть отец, и он держит лавку. А твой — погиб в девятьсот пятом. Зарубили казаки, когда с такими же поляками шел просить у царя свободы и равенства. А потому в октябре семнадцатого, когда приходит весть, что в России отныне вся власть будет принадлежать Советам, а в них будут управлять честные, благородные, совестливые люди, только и пекущиеся о благе народа, как же не поверить в светлое будущее, тем более если тебе всего шестнадцать?..

Ну а потом — комсомольская ячейка, весной девятнадцатого призыв: все на Восточный фронт, на борьбу с Колчаком. В двадцатом — тиф, да такой, что два месяца между жизнью и смертью. В результате — волжский университетский город и два страстных желания: жить и учиться.

Папа способный, поэтому академик Александр Ермингельдович пригласил его преподавать на химико-технологическую кафедру института, что отпочковался от университета. Коллектив у них хороший, молодой, дружный. Вот только один — Москаленко — вечно чем-то недоволен. Всех и все критикует, а сам от работы отлынивает.

У мамы на работе люди вообще замечательные. Мама говорит, такой большой научной библиотеки во всем Союзе нет. Конечно, московская и ленинградская больше, но и их библиотека занимает одно из первых мест. Мама изучает творчество Марджани — ученого, писателя, просветителя. Он стоял за раскрепощение умов от всяких ненужных догм, за сближение культур — восточной, западной, русской. Особенно интересно маме, как воздействовала восточная культура на западную, в частности, на французскую. Поэтому мама выучила еще и французский язык. Читает свободно, а в разговоре упражняться не с кем.

Год тридцать седьмой. Все у них хорошо. Все трудятся: папа в институте и на рабфаке, мама в библиотеке, Майечка в детском саду. У всех свои успехи. Поэтому, когда однажды на партийном собрании Москаленко вдруг встает и говорит, что надо внимательно присмотреться к работе Ждановича, то есть папы, все удивлены, даже поражены. Жданович — трудяга. И голова у него ясная. Но Москаленко не унимается: важно идеологическое нутро человека. А тут у Ждановича не все в порядке. Взять хотя бы Софью Львовну, его жену. Связалась с татарскими националистами. Изучает творчество какого-то муллы — представителя культа. О том, что Марджани основал при мечети медресе, в котором учились будущие татарские революционеры, Москаленко почему-то умалчивает. Не заикается он и о том, что образование всей татарской интеллигенции до революции так или иначе было связано с деятельностью священнослужителей, и в этом нет ничего плохого. И Насыри, и Бичурин, и Щапов — все учились или преподавали в духовной семинарии. Разве образованность их стала от этого меньше? И вообще собравшимся не очень ясно, почему они на своем партийном собрании должны обсуждать деятельность Софьи Львовны Жданович, работающей совсем в другом учреждении и беспартийной.