Николай Удальцов - Модель

…Советник, явно привыкший к тому, что его почтительно слушают, а может, просто не обращающий внимания на то, что его не слушает никто и почти никогда, уверенно сказал мне:

— Вы — русский художник, а значит, вы — патриот.

А значит, вы должны быть с нами — патриотами!

Вообще-то, меня тошнит от патриотической болтовни, и я просто спросил:

— А почему вы думаете, что патриот обязательно должен быть патриотом?

По своей инициативе я патриотам никаких вопросов не задаю.

Хотя один весьма интересующий меня вопрос у меня к патриотам есть:

— Что же они все-таки больше любят: грязь на улицах наших городов или наглость коррумпированных чиновников?

И однажды даже задал это вопрос какому-то чиновнику — сделав это, разумеется, зря, потому что чиновник пустился в рассуждения об истории.

Наверное, он думал, что патриотом человека делает вчерашний, а не сегодняшний день…

Но главное, что мешает мне всерьез относиться к патриотам, это то, что я, даже прожив некороткую жизнь, не знаю — что все-таки или на самом деле важнее: любовь к Родине или любовь к истине…

…Я встречал людей, говорящих, что наша Родина, Россия — самая лучшая страна в мире.

И никогда не спорил с ними.

Не потому, что, по-моему, Россия страна неудавшаяся.

Надеюсь — только пока.

Просто мне кажется, что тому, кто говорит, что Россия лучшая в мире страна, просто все равно — какая она на самом деле.

Может, у таких людей просто нет Родины?..

…Я молчал, потому что не мог в двух словах объяснить своей гостье, что для меня патриотизм не в тех, кто восхищается тем, что на Родине что-то хорошо.

Для меня настоящий патриот тот, кто ненавидит то, что на Родине плохо…

— … Ты — молчишь.

Это — честно, — прошептала Элия Вига, видя мое молчание, и я, хотя и услышал ее шепот, опять промолчал.

Потому что не мог найти слова, которыми сумел бы объяснить своей гостье, что честность и правда — иногда очень разные вещи.

— Я сейчас живу с папой; и мой папа называет себя патриотом, — Элия говорила не оценочно, а рассказывающее; и я улыбнулся ей в ответ, уверенный в том, что мои слова не обидят ни ее саму, ни ее папу:

— Возможно, это неплохо, но — утомительно.

— Мне кажется, что моего папу любовь к Родине никогда не утомляла.

— Я говорю не о твоем папе, а — вообще.

— По-твоему, любить Родину — для человека утомительно вообще? — Элия явно не понимала, о чем я говорю, и мне пришлось пояснить свою мысль.

— А я и не говорил, что это утомительно для человека.

— А — для кого?

— Для Родины.

— Почему?

— Потому что Родине приходится терпеть целую ораву любителей.

— И что же, Петр, по-твоему, любители Родине не нужны?

— Мне кажется, что Родине куда нужнее профессионалы…

…По-моему, право любить Родину, как, кстати, и любить женщину, нужно заслужить.

Если Родину любят все подряд — это не Родина, а девка на площади рядом с рынком…

— …А мне казалось, что в России сейчас очень выгодно быть патриотом?

Все так и рвутся в патриоты.

— Нет, Элия.

Не все.

— Почему?

— Потому что если патриотом быть выгодно, значит, им называет себя тот, кто может Родину продать.

И тогда Элия Вита задала мне еще один вопрос, на который я не смог ответить вслух:

— Разве можно на что-нибудь променять любовь к Родине? — И мне пришлось промолчать ей в ответ.

Не мог же я ей сказать, что с удовольствием променял бы любовь к Родине на повод ее любить…

…А еще я не сказал Элии, что, по-моему, Родина и человек должны быть на равных.

И Родина получает право что-то требовать от меня только тогда, когда предоставляет мне право что-то требовать от нее…

…Родина, как и мать, у каждого человека одна, и потому — это явление безальтернативное.

Было бы пять родин: выбирай — какую любишь больше, а какую меньше? Которая из них — лучшая?

И патриот не тот, кто говорит о том, что его Родина лучшая, а тот, кто задумывается о том: счастлива его Родина или нет?..

…У меня уже был опыт подобных разговоров.

С представителем одной из партий при власти.

И я помнил, как разговаривал с человеком, всю свою додепутат-скую жизнь владевшим уникальной профессией — он занимался тем, чего нет: научным коммунизмом.

Разговор этот оказался таким же бессмысленным, как и всякий разговор с представителем этой партии — он не верил в то, что говорил мне, а я не верил, в то, что слышал от него.

Никчемность нашего разговора была изначальной — я не встречал ни одного депутата этой партии, который понимал, что ему говорят люди.

Больше того, я не встречал ни одного ихнего депутата, который понимал бы, что говорит людям он сам.

И в конце, когда у него не было никаких аргументов, он нечестно спросил меня:

— Если вам так не нравится здесь, то почему вы не уезжаете из России? — И тогда я ответил ему честно:

— Потому что если уедут все такие, как я, то в России останутся только такие, как вы.

Не говорить же мне ему было, что усилиями его партии Россия превращается в страну, в которой не то что — жить, из которой даже уезжать неинтересно…

— … Петр, вы же сами отгораживаете себя от остального мира.

Ведь вы хотите жить в стране, у которой только два союзника: армия и флот, — Элия повторила слова, сказанные давно и неправдиво, и мне пришлось засучив рукава выправлять всю историческую ситуацию скопом — и было хорошо, что править ситуацию с историей всегда проще, чем вымыть подъезд:

— Я хотел бы жить в стране, у которой были бы другие союзники.

— И — какие? — спросила она, и я ответил, перед тем как замолчать, готовясь уже к следующему ее вопросу:

— Совесть и здравый смысл…

…Сказав это, я замолчал.

Довольно часто случалось так, что — кто-то неправильно истолковывал мои слова.

Теперь я столкнулся с тем, что было неправильно истолковано мое молчание.

Видя, что я молчу, Элия проговорила:

— Вы, конечно, считаете себя самым великим народом. — И в ответ мне пришлось слицемерить — сделать вид, что все проходящее мимо меня проходит мимо.

А я просто сижу и пишу картины:

— Элия, я не могу говорить от имени всех людей всем людям, — соврал я, не зная, как сказать правду: как будто художник занимается чем-нибудь иным всю жизнь.

Хорошо еще, что моя гостья была совсем молодой и пока не понимала этого — а объясняют ли это на факультете истории искусств Московского государственного университета, я не знал.

И все-таки мне пришлось пояснить свою мысль, оправдав свою трусость:

— Понимаешь, народ, считающий себя великим, — это народ настолько глупый, что уверен в том, что учиться у других народов ему нечему.

Такой народ уверен в том, что может учить другие народы.

Я не знаю, как остальным россиянам, а мне есть чему учиться у других.