Николай Удальцов - Модель

— Потому что, если бы ты пошел в наш магазин, ты мог бы сказать девчонкам, что я в постели у тебя.

— Так. Я не понял — что в твоих словах главное? — я не сумел скрыть своего непонимания хода ее мыслей; и она в ответ не смогла скрыть своего удивления:

— Главное в моих словах — возвращайся скорей.

Ну что же, жизнь, кроме всего прочего, это еще и право быть не всегда понятным…

…В магазине я взял пирожные, красную рыбу в нарезке, колбасу, ветчину, оливки и хлеб — на большее моего воображения не хватило.

Потом вернулся и докупил желтые персики.

Все это заняло у меня не больше двадцати минут, потому что очереди у касс не было; но, когда я вернулся в мастерскую, Энн переменилась. Она встретила меня на каблуках, с полотенцем, обернутым вокруг бедер, а свои волосы она собрала в узел, закрепив его одной из моих кисточек.

И в этой полураздетой и на четверть одетой молодой женщине было что-то королевское. И если бы все королевы выглядели бы так же — монархиям в мировой истории не грозило бы ничего.

— У тебя нет телевизора, — отметила Энн, оглянувшись на меня через плечико.

— Есть.

Он в шкафу.

— Почему? — она экзаменовала меня своими вопросами; и я заметил это.

— Потому что я его не смотрю.

— Почему?

— Потому что то, что я вижу за пределами телеэкрана, заставляет меня не верить тому, что показывают по нему.

Она стояла вполуоборот ко мне возле полок с привезенными мной из разных стран сувенирами: статуэтками, бюстиками, игрушками — символами прошлых и нынешних событий, долгое время проходивших мимо моего поколения мимо.

Символами того, что маленький мир очень большой и, самое главное, — разный.

Сувенирами — символами моих прошедших путешествий по миру. Символами того, что путешествия, как и любые события, проходят, но остается память; и память о чем-то остается только у тех, у кого что-то было в прошлом.

А если что-то остается в памяти, значит, произошедшее не проходит, а остается.

— Это все ты сам? — Энн положила пальчик на один из бюстиков, привезенных мной из Флоренции; и мне пришлось честно признаться:

— Нет, это не я.

Кажется, это — Леонардо да Винчи.

— Сама вижу, что Леонардо да Винчи. Это ты сам его привез из Италии?

— Да, я был в Италии и ходил по той же брусчатке, по которой когда-то ходил Леонардо.

— Земля Леонардо… Ты много видел… Везет же тебе, — прошептала Энн. — Ты дышал тем же воздухом, что и великий Леонардо. Как я тебе завидую.

Когда я подошел к ней, чтобы поцеловать ее в щеку, то увидел, что пальчик Энн гладит голову Галилея…

— … Не переживай, Энн, с твоими годами ты еще очень многое сумеешь увидеть.

Это мое поколение начало ездить по миру уже седым. — Здесь я перехвалил своих современников: смотреть мир начали далеко не все.

— Что поделаешь: мы — дети своего времени.

— А мы, по-вашему, — кто? — поинтересовалась она, задав вопрос, ответ на который не знает никто.

И хорошо, что я оказался исключением:

— Вы должны стать детьми не только времени, но и пространства.

— Скажи, а по стране ты ездишь?

— Да, Энн, когда-то я объехал почти всю страну. А сейчас с друзьями мы иногда ездим на Полярный Урал.

— Это там, где водятся снежные человеки?

— Наверное, — улыбнулся я.

— А ты их видел?

— Кого?

— Ну, диких человеков?

— Диких людей? Конечно, видел.

— Когда? — Этот вопрос ее явно заинтересовал; и мне пришлось припоминать, где и когда я видел людей, если и не диких, но точно не цивилизованных.

И как-то сразу выяснилось, что такие встречи — не редкость:

— Вчера вечером, на автобусной остановке…

…Проходя глазами по полкам с книгами, она увидела мой четырехтомник:

— Как ты пишешь свои книги?

Я стараюсь писать так, чтобы читающим хотелось бы перевернуть следующую страницу.

— А для кого ты их пишешь?

— Для разумных людей.

— А кто, по-твоему, разумный? — Вопрос Энн был очень простым, и мне легко было на него ответить:

— Тот, кто умеет отличать правду ото лжи.

— Ты пишешь книги о своих женщинах?

— И о них тоже.

— А обо мне ты напишешь?

— Возможно.

— И о том, что я бывала у тебя голой?

— Доченька, мысли у тебя пока тоже неодетые, — улыбнулся я.

— Вот и приступай.

— К чему?

— Меня раздевай, а мои мозги одевай…

…Энн внимательно смотрела на картины на стенах мастерской.

— Тебе нравятся мои картины? — спросил я.

— Твои картины мне нравятся даже независимо от того, что они твои…

…Мне показалось, что пока я бродил между продуктовыми полками магазина, в Энн что-то изменилось не только внешне, но и внутренне. Это была совсем новая женщина, и эту молодую и очаровательную женщину трудно было считать девочкой, которой она казалась несколько минут назад.

И с этой женщиной нужно было разговаривать по-взрослому.

Уже потом я понял, что передо мной просто была женщина, решившая не проходить мимо свое судьбы.

— Так, — прошептал я, глядя ей в глаза.

— Как? — уточнила она; и я не смог ничего ей ответить, потому что пока не знал — куда заведут меня отношения с этой женщиной.

Но то, что они куда-то заведут, стало мне очевидно.

Хотя и не сразу.

— Я тебе нравлюсь, Петр?

— Да, Энн — ответил я.

— Ты мне тоже.

Тогда расскажи о том, чем я могу тебе не понравиться?

— Не знаю. Но сейчас я думаю о том, как мне продолжить нравиться тебе.

— А тебе не кажется, что есть проблемы посложнее, чем понравиться женщине.

— Не кажется. Хотя не знаю — почему?

— Ты просто — москвич, — улыбнулась Энн; и в ответ я уточняюще вздохнул:

— Подомосквич.

— А вы, москвичи, себя любите, — поддразнила меня Энн, но я ответил вполне серьезно, хотя и улыбаясь:

— Мы — такие же, как вы.

— Вам всего хватает.

— Кому-то из нас не хватает демократии, кому-то — колбасы, а кому-то — суффиксов.

— А суффиксы здесь при чем?

— При том, что бывает демократия и колбаса, а бывает: колбасонька, колбасочка и даже — демократочка.

— Смеетесь над нами — провинциалами? — Энн говорила улыбаясь, и я подхватил:

— Мы, москвичи, иногда изображаем из себя дураков, для того чтобы никто не увидел, что мы бываем идиотами.

Наш разговор состоял из вопросов и ответов, словно не формировавшихся нами, а высыпавшихся из какого-то рога, который можно было считать разновидностью рога изобилия…

…Наверное, я должен был испытывать неловкость перед этой девочкой за то, что жил в часе езды от Кремля, а она — пяти минутах ходьбы от одного из северных краев Евразии.

За то, что я, старый, седой мужчина, состоял при кисточках и красках в столице, а она, прелестная девчонка, должна была проехать несколько тысяч километров для того, чтобы стать при колбасах и консервах.