Николай Удальцов - Модель

— … А ведь вы не верили в то, что я сдержу свое слово и приду? — Злата вошла в мою мастерскую и с порога задала очень простой вопрос, на который мне оказалось трудно ответить.

Настолько трудно, что я не нашел ничего лучше, чем просто сказать правду:

— Я просто ждал тебя.

Но приходить тебе или нет, могла решить только ты.

— Почему вы меня ждали? — девушка улыбалась, слегка кокетничая, как ребенок перед взрослым, хотя это кокетство не могло скрыть того, что ответ на этот вопрос ее интересует вполне серьезно.

И я опять ответил ей правду.

Выход самый простой и надежный — говорящего правду иногда можно обвинить в глупости, но никогда нельзя обвинить во лжи:

— Потому что мне с тобой интересно.

— Ну, тогда — здравствуйте, Петр Александрович.

— Здравствуй.

— Ну что же, если вы меня действительно ждали, то, возможно, маленькая девочка сегодня не зря осталась без завтрака.

Может, сегодняшний день будет стоить того, — перемешав мысль с улыбкой, проговорила Злата, и я в ответ улыбнулся ей:

— Вряд ли.

— Почему? — девушка посмотрела на меня удивленно.

Кажется, сегодня мне удалось в первый раз озадачить ее.

— Потому что ничего не стоит тот художник, который не может накормить завтраком свою модель.

В руках у девушки была только маленькая сумочка-косметичка; и, заметив мой взгляд, мельком брошенный на эту сумочку, девушка улыбнулась:

— Здесь облицовка, — а потом прибавила:

— Ведь все остальное мне будет не нужно.

Злата прошла в комнату, осмотрелась, не как гостья, а как будущая соучастница, потрогала багетную лепнину связки рам, стоявших в углу, обошла стороной мольберт, посматривая на него как на нечто чудное, скажем, как на ионный ускоритель.

И тут мне стало неловко за расхристанную постель, с которой я только что поднялся.

— Подожди, друг мой. Сейчас я наведу порядок и будем завтракать.

Я принялся собирать постель, но девушка вдруг — хотя к ее «вдруг» мне давно уже пора было привыкнуть — задала мне очередной вопрос:

— Что это? — проговорила она, указывая на место моего сна.

— Кровать. — Я почувствовал, что нарываюсь на очередной подвох, но в чем он заключается, еще не знал.

— Жаль, что не окоп, — вздохнула Злата.

— Почему?

— А если у меня залечь охота появится?

После этих ее слов, убедивших меня в том, что девушку за ночь не подменили, я отправился на кухню готовить завтрак, а она осталась в комнате, как мне показалось, разглядывать картины, висевшие на стенах.

Я пожарил яичницу с ветчиной, грибами и болгарским перцем, прогрел в печке горячие бутерброды и сварил кофе.

На это ушло минут пять, не больше, но этих пяти минут Злате хватило для того, чтобы приготовить мне новое удивление.

Когда я вернулся в комнату, оказалось, что она смотрит не картины, а фотографию, оставленную мной случайно на книжной полке.

На фотографии была одна моя ближняя знакомая, сидевшая в позе лотоса на кровати, и Злата, слегка растягивая слова, проговорила:

— К вам ходит такая красивая девушка?

— Это моя дочка, — довольно бодро соврал я, сам не зная, зачем я это делаю.

И, в душе, оправдывая свою ложь тем, что все остальные мои современники тоже, как правило, не знают — зачем они говорят неправду.

Правда, в отличие от остальных я по крайней мере задумываюсь над этим.

— Дочка? — с сомнением переспросила Злата, глядя на позу, в которой сидела девушка на фотографии.

— Приемная. — Вот есть такие действия, скажем, мытье полов, которые лучше не начинать, но если уж начал — надо доводить до конца.

И вранье, в отличие от правды — явно относится к таким действиям.

— Ладно, — хихикнула Злата. — Давайте!

— Что — давать?

— Делайте и из меня приемную дочку.

— И имейте в виду, я — не ревнивая, — Злата продолжала делать интервалы меду фразами не больше секунды. — Да и почему нужно быть ревнивой?

Я этого не понимаю.

Я вообще не понимаю, что такое ревность.

Девушка так незатейливо продемонстрировала свое априорно-женское право на ревность, что ничем кроме зрелости, довольно, кстати сказать, занудливой, как и всякая зрелость, я ответить ей не мог:

— Прочти «Крейцерову сонату» Льва Николаевича Толстого.

— А я не люблю Толстого.

Ну, не люблю и все.

— Тогда прочти «Вешние воды» Тургенева, — сказал я, и Злата в ответ вздохнула:

— Это столько же всего нужно прочесть, для того, чтобы, всего-то навсего понять — что такое ревность?..

…Постепенно я привыкал к тому, что она вводила меня в свой мир, как ракету в космическое пространство, — постоянно бросало то в жар, то — в пустоту…

…Аппетит для такой худышки у нее оказался вполне взрослым; и это была еще одна маленькая неожиданность дня, который с неожиданностей и начался.

Но, даже орудуя вилкой, Злата не умолкала:

— Так, значит, вы меня все-таки рисовать станете?

— Конечно.

Что тебя удивляет?

— Ничего.

Я-то думала, что вы меня просто откроватить хотите.

— А что, по-твоему, значит — откроватить? — я решил перехватить инициативу.

И это перехват для меня заключался в том, что мне пришлось изображать человека, сумевшего принять не только слова, используемые ей, но и ее представления о жизни.

Но моих сил и моего жизненного опыта хватило только на одну ее фразу:

— Ну, это — замуж; только без штампа в паспорте.

Не знаю, до чего довел бы наш разговор, но на этот момент дальнейшие рассуждения девушки о замужестве нам пришлось приостановить, потому, что Злата отставила пустую чашку из-под кофе и констатировала наличие решительности:

— Я готова.

Что нужно делать? — И я не нашел ответа на ее вопрос.

Вот так, доживешь до седых волос, а так и не научишься говорить молодой женщине, знакомой меньше суток, что ей нужно раздеться.

Но, главное, я не знал, какими словами сказать молоденькой девушке о том, что модель раздевается не для мужчины, а для эпохи.

Вместо всего этого я просто сказал:

— Если тебе будет холодно, скажи. Я включу обогреватель. — И в ответ она внимательно посмотрела в мои глаза:

— Яснее не скажешь. — В этих словах Златы не было ничего от кротости: «Придется покориться», — но было очень много от призыва: «Вперед! В атаку!..»

…Я, конечно, ощущал деликатность ситуации и отвернулся, занявшись установкой холста на мольберте.

Это действие заняло у меня не больше минуты-двух, но, когда холст был установлен, я услышал голос Златы:

— Можете смотреть.

Я одета голой…

…Я посмотрел на нее.

Передо мной стояла обнаженная девушка, и ее кожа казалась такой тонкой, что сквозь нее была видна душа.

И душа эта была откровенной настолько, что я молчал.

А Злата, опустив глазки, сведя руки за спиной, едва заметно поводила плечами, ничего не пряча, словно говоря: «Вот… Это все, что у меня есть».