Лолита Пий - Хелл

Я прохожу через комнату, Лидия лежит на том же месте, она уснула и похожа на спящего подростка. Из соседней комнаты доносятся восторженные вопли. Виктория и… Крис. Или Мирко. Я приоткрываю дверь в ту комнату. Двое.

Моя сумка осталась в гостиной. Я беру ее. И мне снова слышится моя любимая песня. Горло у меня словно из мрамора и металла. Мои шаги по паркету чудовищно гремят. Дверь хлопает, вот и лифт… Холл, конторка администратора, еще дверь, и я на улице. Никого. Я ищу такси. Ни одного. Утро холодное. Звонит мой мобильник. Сообщение на дисплее. Что нужно Габриель от меня в такой час? Глухая тоска сжимает мне грудь. Онемевшими от холода пальцами мне никак не удается нащупать эту чертову кнопку. Наконец побежала строчка. Одна фраза. Одна-единственная. Я читаю ее. Я ее перечитываю. Я слишком много плакала, больше у меня нет слез.

У меня подкашиваются ноги. Вандомская площадь, семь утра. Девушка, стоя на коленях, кусает окровавленные руки. И кричит. В ее крике бессвязные причитания. Словно ее отчаяние приняло форму. Форму крика. Я кричу, что рухнула мечта, я кричу, что рухнул мир. Я кричу, что рухнул человек, которого я люблю, что он, как дурак, врезался в кого-то, возвращаясь из «Кабаре» на своей тачке за пятьсот тысяч, а она оказалась неспособной защитить его. Погиб в аварии. Мертв. Я кричу, что жизнь, проклятая жизнь, которую дают и отнимают, жестока. Я кричу, что мы жили вместе, что мы могли бы жить и дальше. Я кричу, какой он. Каким он был. Каким мог бы стать. Я кричу о своем отчаянии, о своей любви… о своей любви… о своей любви…

Но как отблеск потира — твой образ священный! [29] В этой главе строки из стихотворения Шарля Бодлера «Гармония вечера» даны в переводе Эллиса.

Человечество страдает. Мир — это огромная равнина, на которой хрипят агонизирующие люди. Они, безликие «человеки», разгуливают по ней, скрывая за своей невозмутимостью зияющие раны.

Счастье… человек только видит его внешнюю сторону, которую старается показать ему сосед. Но не завидуйте счастью соседа. Он педофил, наркоман и шизофреник. И к тому же он завидует полной гармонии, царящей в вашей семье, которую вы и ваша жена постоянно демонстрируете ему. Он не знает, что жена вас поколачивает, а ваши дети на самом деле не ваши.

Счастье — всего лишь оптический обман, два зеркала, которые бесконечно отражают друг другу один и тот же образ. Не пытайтесь увидеть оригинал, его не существует.

Не говорите, что счастье мимолетно. Счастье не мимолетно. Наши чувства, когда мы мним себя счастливыми, когда мы любим, когда мы достигли чего-то, — это всего лишь отсрочка перед минутой, когда мы поймем свою ошибку: быть любимым — это нечто удивительное, все, чего вы достигли до того, теряет всякий смысл, но это приносит вам не несчастье, а осознание. Осознание, что счастье не уходит само по себе, оно убивается.

Мы придумали свет, чтобы избежать тьмы. Мы поместили на небе звезды, мы через каждые два метра поставили на улицах фонари. Мы завели в домах лампы. Погасите звезды и созерцайте небо. Чего вы хотите? Ничего. Перед вами бесконечность, которую ваш ограниченный ум не может постичь, и вы просто ничего не видите. Это вас ужасает. Да, ужасно оказаться перед лицом бесконечности. Успокойтесь, ваши глаза всегда будут останавливаться на звездах, они ослепляют вас, и вы даже не пытаетесь заглянуть глубже. И не видите пустоту, которую они скрывают.

Погасите свет и широко раскройте глаза. Нет, вы все равно ничего не увидите.

Чем гуще мрак, тем больше ощущение, что вы его не видите. Мрак не вокруг, он внутри нас.

Я несу кару светом. Глаза моего рассудка широко раскрыты на жизнь и созерцают пустоту.

И все-таки мерцает во мне какая-то насмешливая искорка смутной надежды, она иногда заставляет меня забыть горький привкус гниющей сердцевины мира, крохотная, тоненькая искорка, единственная преграда между мной и самоуничтожением.

Хотя и вся в муках пессимизма, бездны истины, я все же жила.

Я еще живу.

Почему? Я не знаю. Каждое утро, высвобождаясь из пленительных объятий Морфея, я цепенею при мысли, как бесконечно будет ползти время до того часа, когда я снова смогу погрузиться в благостное небытие сна.

Поскольку мне обязательно нужно как-то провести время и помешать себе думать, я занимаюсь собой. Самое ничтожное занятие. Чрезмерная забота о себе — единственное спасение от моей латентной тоски, и я с усердием занимаюсь этим, чтобы изгнать из головы мрачные мысли. Так я постигаю искусство жить.

Мне восемнадцать лет, я одеваюсь у Прады. Я модная девушка. Я таскаю свое безвольное тело из одного светского кафе в другое светское кафе, я каждый вечер ужинаю в одном из огромных новых ресторанов, которые заполнили улицу Марбёф и все вокруг нее, world food [30] Букв.: мировая еда (англ.), экзотические блюда разных народов. вызывает у меня отвращение, и моя тарелка отправляется на кухню нетронутой.

А потом я ухожу. От всех этих заведений меня тошнит больше, чем от world food.

Когда я выполняю светские условности, то в душе испытываю такое отвращение, что едва держусь на ногах. Но я не могу пренебречь ими. Перестать ходить туда… все равно что перестать курить.

В четырнадцать лет я впервые вошла в ночное кабаре и теперь уже не выйду оттуда никогда. Я втянута в адскую зубчатую передачу Ночи.

Я законченная токсикоманка. Словно наркоманка, погрязшая в музыке и в мишуре. Одержимая светская девица. Безнадежно безнравственная. Алкоголичка и кокаинистка.

Каждый вечер я влачусь к своему пороку, как игрок к ломберному столу.

Я утопила свои иллюзии в море шампанского, я похоронила их под горами кокаина, мое целомудрие переходило из рук в руки, из постели в постель…

Это оборотная сторона медали мечты… То, что за кулисами праздника… Этот мир полностью завладел мною, но я плюю на него. Только так с ним и надо…

Я не перестану выходить по вечерам. Иначе что буду я делать со своим гардеробом от Гуччи?

Со своими двадцатью парами туфель от Прады, с двадцатью парами сапог от Серджо Росси? Со своими платьями путаны? Не рассчитывайте на мое согласие, если захотите продать их на благотворительном аукционе. Я явно не Элтон Джон. Я не собираюсь выдавать себя за человека с чистой совестью, у меня ее просто нет.

И все-таки мне хорошо дома. Я весь день брожу в пеньюаре, в комнате можно задохнуться, потому что я курю сигарету за сигаретой, но никогда не открываю окно. Лучше подохнуть от асфиксии, чем от холода. Я ничего не ем, но не голодна. Чтобы поддерживать себя, я принимаю ди-анталвик — и никакого одеревеневшего горла, никакой усталости, никакой мигрени, а чтобы окончательно проснуться, заправляюсь коксом — и опять же никакой усталости, никакой хандры. Уже три месяца так проходят мои дни. Сейчас я люблю свое лицо: щеки впали, глаза больше не блестят, их съели темные круги вокруг, губы бесцветны и разучились улыбаться. Только мои каштановые волосы остались прежними, длинные, не поблекшие, великолепные волосы, они словно вобрали в себя все жизненные соки, которые были во мне. Я тощая и такая бледная… Но мне нравится этот невзрачный облик, я аллегория своей хандры, воплощение пренебрежения к своему виду, воплощение отчаяния.