Бат-Шева Краус - Израильская литература в калейдоскопе. Книга 1

Вдруг он наклонился и исчез из ее поля зрения, и со своего места она услышала внезапно возникший гомон, увидела людей, протискивающихся и собирающихся к тому пустому месту, где он прежде стоял. Она вырвалась из рук Рана и побежала туда, прорвалась через человеческий заслон, образовавшийся вокруг него, и пока она подошла, стол уже рухнул. Клубничный, творожный, шоколадный торты и многослойный высокий торт были опрокинуты на траву, а дедушка лежал на них. Все его лицо и костюм вымазаны, как у артиста в старой кинокомедии, в которого швырнули торт со взбитыми сливками.

Из-за двери спальни слышался голос Мордехая, выпроваживающего гостей, подошедших справиться о здоровье старика. Он просил их вернуться к столу, который был в спешном порядке восстановлен, и к возобновившему игру оркестру.

— Он очень разволновался… Сейчас отдыхает… Нет, просьба не беспокоить его… Я передам ему… Ему нужно отдохнуть… С ним все будет в порядке… Пожалуйста, продолжайте танцевать…

Его голос, звуки музыки, перешептывание гостей доходили будто издалека. В самой комнате было совершенно тихо. Хаяле все еще с венком из живых роз на голове и очень бледным лицом вынимала из изящной коробочки бумажные носовые платки, отделяла один от другого и передавала тонкие бумажные квадратики матери. Бэлла вытирала влажное лицо, стирала повидло и шоколадные крошки, раздавленные на переде платья и на белом воротнике прижатой к ней головой отца, когда его несли к комнате. Потом протянула руку за чистой бумажной салфеткой и с нежностью, как будто еще можно было причинить ему боль, протерла его измученное лицо, так и не узнавшее последнего избавления, его красивые усы, закрытые глаза, крепко сжатые под слоем сладкой пены губы, насильно задержавшие внутри слова, которые уже никогда не принесут с собой ни освобождения, ни умиротворения, ни даже минутного облегчения.

В конце зимы, когда я уже почти отчаялся, много лет спустя после того, как все ее подруги беременели и рожали, моя старшая дочь, Рахель, пришла ко мне и неожиданно сообщила, что встретила человека, в которого влюбилась, и они решили пожениться в начале апреля. Потрясенный услышанным и сбитый с толку срочностью события, я спросил:

— Вот так, поспешно, срочно женятся?

— Это не срочно, папа. Мы знакомы уже семь месяцев.

— Семь месяцев? И семь месяцев ты мне ничего не рассказываешь?!

— Каждый раз, когда я рассказывала и потом ничего из этого не выходило, ты только огорчался. Что же у нас получалось, если я тебе рассказывала? На этот раз я решила сообщить тебе, только когда все будет решено.

Я чувствовал себя, как мальчишка:

— Так решено уже все?

— Все. Мы уже заказали зал. Что тут такого? — Она заглянула в мои глаза проверить, не затаилась ли там обида. — У тебя есть возражения?

— Возражения? — Я поднялся, и она встала напротив меня.

Я обнял ее, поцеловал в лоб и, кажется, только тогда окончательно осознал смысл ее слов. Сердце мое ликовало. «… и дал нам дожить до этого времени — с чего вдруг возражения?»

Один в квартире, я разволновался до слез, думая об ушедшей жене, которая не успела повести свою дочь к хупе. Брожу среди мебели и не нахожу себе места. Вспоминаю годы, когда у меня пересыхало в горле в попытках удержать дочь от работы над диссертацией: я говорил ей, что слишком образованная девушка отпугивает женихов, а она только смеялась. Сейчас я думаю о тех беседах и посмеиваюсь, жду полночи, когда в Бруклине будет пять часов вечера, чтобы позвонить Сташеку. В это время придет его сын, чтобы сменить его в магазине, и он сможет поговорить со мной по телефону.

Уже почти пятьдесят лет, как мы делим радости и горести. После войны я эмигрировал в Израиль, тогда как Сташек отправился попытать счастья в Америке. Годами я уговаривал его перебраться жить в Рамат-Ган, быть совладельцами магазина строительных материалов, а он столько же времени пытался убедить меня присоединиться к нему в Бруклине, стать компаньонами в собственном магазине велосипедов. В конце концов мы оба остались на своих местах: я в Рамат-Гане, он — в Бруклине.

Уже минуло почти пятьдесят лет, как у нас обоих сложилась традиция все рассказывать друг другу: он первым узнал о рождении моих дочерей, болезни жены, о свадьбе младшей дочери, рождении внука, о материальных затруднениях, смерти моей жены, о компаньоне, которого я вынужден был взять, о разводе младшей дочери и вот теперь — о замужестве старшей. Я был первым, кому он сообщил о своем первом браке, о рождении у него сына, потом дочери, о разводе, втором браке с молодой вдовой и о разводе с ней, о гибели сына в автодорожной катастрофе, об открытии каждого филиала его магазина велосипедов, о его третьей свадьбе и рождении близнецов.

— Поздравляю! — оглушительно орет он в телефонную трубку, но сердце мое тает от тепла в его голосе. — В конце концов нам положено счастье, а?

— Да.

— И кто жених? — спрашивает он на идише.

— Я познакомлюсь с ним только в пятницу. Они придут ко мне.

— Я позвоню тебе в субботу. Расскажешь.

— Хорошо.

— А как твой бизнес?

— Будет хорошо.

— Будет очень хорошо, — и от трубного звука его праздничного голоса у меня перехватывает горло. — Скажи Рохале, чтобы она заказала самый дорогой зал.

— Они уже заказали зал.

— Я прошу разрешения оплатить счет, — сказал Сташек. — И поцелуй от моего имени Рохале и ее жениха.

В четверг я с тележкой кручусь в супермаркете среди других покупателей. Из-за того, что дочь отказалась хоть что-то рассказать о нем и лишь сказала: «увидишь уже сам в пятницу», я в сомнении, купить ли кока-колу или пиво, сладкое печенье или соленое, красное вино или ликер. В конце концов я беру и кока-колу, и пиво, сладкое и соленое печенье, красное вино и ликер и в последний момент добавляю еще яблоки и конфеты, медовый пирог, бумажные салфетки и штопор. До их прихода в пятницу в пять часов я буду заниматься наведением порядка в доме и организацией угощения на столе.

В пятницу они приходят с сорокаминутным опозданием. С первого же мгновения что-то в нем настораживает меня. Рука с трудом поднимается, чтобы пожать его руку. Я провожаю их к креслам в салоне и не спускаю глаз с его спины. Потом перевожу взгляд на его лицо, глаза, руки, разливающие пиво: на первый взгляд в нем нет ничего особенного, напротив: он довольно красив, и голос у него приятный. Дочь вовсе не извиняется за опоздание, словно я не ждал эти сорок минут, обливаясь холодным потом и рисуя в воображении, как они лежат мертвые в машине. Молодой человек просит прощения, описывает в мельчайших подробностях неисправность в резиновом шланге, присоединенном к штуцеру радиатора, как он нашел выход: обмотать шланг в поврежденном месте резиновым пояском и закрепить его с помощью проволоки. Я внимательно смотрю на него в то время, как он со всей серьезностью рассказывает о манипуляциях с радиатором. Что-то в его серьезности покоряет, и все же мои глаза неотрывно испытующе смотрят на него. Что в его лице, движениях внушает мне беспокойство, не знаю. До самой последней минуты, когда они поднимаются, чтобы уйти, я не спускаю с него глаз, слежу за чем-то, скрытым от моего понимания.