Хосе-Мария Гельбенсу - Вес в этом мире

О-о, если ты готова на безумную ночь, я в твоем полном распоряжении.

Опять?! Боюсь, у тебя целый день бродили в голове эти шальные мысли. Уж я-то тебя знаю, и ты совсем не изменился.

У всех нас есть свои слабости, чего же ты хочешь?

Но ведь это ужасно, правда?

Что именно?

Когда счастье путают с чем-то еще. Это мне напомнило об одном бродяге, которого я вижу время от времени возле своего дома. Тебе тоже наверняка приходилось видеть таких, они обычно сидят прямо на тротуаре: почерневшие от грязи, с омерзительными босыми, исцарапанными ногами, на голове — какой-то ужас, похожий на клочья звериной шерсти. Я вижу, как он сидит, вытянув ноги поперек тротуара и поставив между ними пакет с вином: голова свешена на грудь, руки мотаются в воздухе, как у агонизирующего танцора… и мне становится так грустно и так жалко его, что просто жить не хочется. Но если подойти к нему поближе, слышно, как он напевает себе под нос. Я как-то раз подошла, чтобы бросить ему несколько монет: в конце концов, пусть у него будет хотя бы на вино. Так вот, он напевал, и, услышав это, я поняла, что он счастлив — пусть он в каком-то другом, своем мире, но он счастлив. Почти каждый день он бывает счастливее меня — он, который наливается вином, сидя на тротуаре, а мне плохо. Скажи откровенно: разве это не жестоко?

Я что-то не уловлю твою мысль. Моя не понимать.

Ты все понимаешь, ты прекрасно все понимаешь, просто то, что я говорю, кажется тебе глупостью, и, вероятно, ты прав. Но в жизни тоже сколько угодно глупого, а многим может показаться глупым то, что ты сидишь здесь, теряя время, заброшенный всеми, и тем не менее ты доволен и счастлив. Прямо как тот вечно пьяный бродяга. Ему я даю на вино — тебе бы, конечно, не дала, — а к тебе вот приехала… из эгоизма, потому что необходимо, мне было необходимо выговориться, а в Мадриде, представь себе, поговорить было не с кем. Ну, в общем, конечно, всегда есть кто-то, но я знала, что мне хочется приехать к тебе. Я что-то совсем запуталась, да? Но бродяга сидит там. Хотя сегодня, наверное, нет. Это и правда любопытно: в выходные его почему-то не видно возле моего дома. Точно, я только сейчас поняла: он бывает только по рабочим дням. Слушай, а может, он еще счастливее, чем мы думаем?

Ты ведь не оставишь меня в покое, правда?

Сегодня ночью — нет.

И что это значит? Что завтра оставишь?

Ты прекрасно знаешь, что это значит.

Почему некоторые вещи всегда повторяются совершенно одинаково?

Потому, что мы их одинаково желаем.

А когда нет?

Простые и естественные вещи всегда происходят так. Ну, все, помолчи.

Ладно, ладно. Сдаюсь.

Вот так, с такой улыбкой?

Я не умею улыбаться по-другому.

В этом твоя слабость.

Она всегда была в этом.

Ты меня не слышишь, ведь правда, Фаусто? Да, ты уже меня не слышишь. Это ночь — безмолвие тела. А душа в это время странствует и отдыхает. Что же делаешь ты, моя душа, в этот час, чего ждешь, пока проходит ночь? Я знаю, ты не отдыхаешь в этом бодрствующем теле. Но я не хочу спать, нет, не хочу. Кто может спать, когда на карту поставлена его жизнь? Вся моя жизнь в этой ночи, и я неспокойна, это несчастливая встреча. Однако это несчастье, эта беда, питающая мою тревогу, пришло вместе с ночью, и оно так же приятно мне, как сама ночь. А правда, какое странное ощущение. Одновременно и боль, и целительный бальзам. Поэтому я говорю с тобой, моя душа, так спокойно и умиротворенно, ибо нахожу изысканное удовольствие в этой беседе с тобой посреди ночи. Словно боль не оставляет на нас отметин — никакая боль, даже та, что не дает нам уснуть этой ночью. Все это напоминает мне детские сказки, где мир существует сам по себе, все происходит в пространстве, которое распахивается и сворачивается в нашем воображении, оно принадлежит нам, и мы счастливы этим, но в него неизбежно вторгается действительность, как ночь без сна, как двенадцать ударов часов в сказке о Золушке. Скажи, что будет со мной, когда рассветет? Сейчас я окутана миром и покоем, странным, драгоценным, но срок ему отмерен. Потом меня ждет беда, и я не хочу ее, мне хочется сделать что-то, чтобы отдалить ее, но я не знаю, что. Я не боюсь ее, но если я не придумаю, как с ней быть, она пожрет меня, она будет глодать меня, пока не останутся только голые кости, пока не останешься ты, моя душа, обнаженная, беззащитная. Что будет со мной, как ты думаешь? Но сейчас отчаяние кажется мне также проявлением спокойствия, возможно, оттого, что одиночество, в которое мы погружены, окутывает нас, подобно покрову, вместо того чтобы взорвать нас, как хорошо, что я с тобой, милая душа моя, как хорошо, что ты со мной в этой печали и тоске. Потому что я ищу только цели, и эта цель — не распылить, не растерять себя. Да, именно этого я хочу. Этого я хочу среди своего смятения. Жизнь надо заслужить, и это единственное, о чем я не могу забыть посреди всей этой неразберихи, потому что забыть об этом значило бы забыть о себе самой и о тебе, а, в конце концов, ты — единственное, что у меня есть. Потеряв тебя, я потеряю и себя, а если я потеряю себя, зачем, чего ради жить? Я помню, как ты покинула меня, оставив меня в моем теле, и я подумала, что умерла, как мой бедный мальчик, но твое возвращение, душа моя, стало лучшей встречей на свете, и, может быть, именно тогда я поняла, что жить возможно только с тобой и что это самое главное в моем существовании. Поэтому я знаю, что это моя жизнь, а не мой брак, поставлена сейчас на карту, и все-таки я боялась за него, за мой рухнувший брак, пока не поняла, что рушится не он, а моя жизнь; поэтому я знаю, как необходимы мне, для того чтобы идти вперед, китсовские истина и красота. А ты знаешь, что мой бывший учитель не верит в меня? И он не понимает, как мне больно принимать решение, которое я вынуждена принять. Для него констатация закрывает дело. Твой муж, говорит он, не так умен, как ты, и это нарушает равновесие внутри вашей пары. Я так этого боялась, я только сейчас понимаю, как я этого боялась… так что, быть может, для меня явилось облегчением, что я могу произнести это вслух, бросить свет на эту неясную тень, — облегчением, хотя именно из-за этого я и не сплю. И потом, мы с тобой уже столько времени не разговаривали вот так, наедине! Но сознание того, что идти вперед на самом деле означает порвать с тем, кто тоже дает мне счастье, открыло мне одну истину, которую можно познать, только если ты живешь: что всякое счастье рождается из боли, как ребенок рождается из боли матери, и что оно всегда помечено болью. Кто знает, может, счастье вообще невозможно без страдания, а? Я не хочу растерять себя, душа моя, и я чувствую, что ты рада слышать это. Сейчас я должна решить, настолько ли сильна моя любовь к истине и красоте, как я это чувствую, или же это просто обман, за которым я пытаюсь скрыть собственную хрупкость. Я снова объята сомнениями. Не безумная ли это затея? А может, это просто иллюзия того, что я есть, само желание быть ослепляет меня, отрывает от моей семьи, а потом, заведя меня в какое-нибудь чужое, враждебное место, покинет меня, окажется ничем, пустой мечтой, голым, лишенным какой бы то ни было плоти желанием, скелетом, громко хохочущим при виде моего разочарования и моей немощи? Этот страх леденит меня, но мне уже больше не у кого просить совета. А тем временем ночь проходит, скоро придет свет и озарит мир и мою трепещущую надежду. У меня больше нет выбора, потому что определенность, подобно свету, прогнала тени из моей жизни, и теперь я знаю; как бы я ни поступила, я знаю; и то, что я увидела, простирается, как земля в дневном свете: оно огромно и необъятно, сама его огромность пугает, но нужно либо жить в ней, либо похоронить себя. Рассеяв обман, я выступила на свет и теперь уже не могу избежать знания. Подобно Кортесу, я сожгла свои корабли. Желала ли я сделать это? Сделала ли бы я это, если бы сознавала, что этим обрекаю себя? Может быть, и нет, но в этом и заключается жизнь. Знай я это уже, как я могла бы стать лучше? Это великий вопрос, ибо заслужить самое себя означает углубиться в неизвестное. Мой бывший учитель не сумел бы открыть мне этой истины, душа моя, но я сама сказала себе это, и, возможно, это мой следующий шаг по пути красоты и истины.