Дебора (Двойра) Фогель - Цветочные с азалиями

У этих цветочных с азалиями, исполненных будто бы из меланхоличной и в то же время жесткой жести, которые словно испытали все возможные запахи, существование внезапно превращается в линию, долгую и серую, где все уже улажено, и все, что должно было случиться, произошло.

И внезапно становятся невыносимыми вещи совершенные, и сладостные встречи, и искусные оранжевые азалии. И внезапно и бессмысленно хочется, чтобы комнаты были какими-то неправильными, чтобы комнаты были слишком большими, заполненными людьми и устройствами; и «потерянными судьбами», и «ошибочными романами», и «несчастливой любовью»…

Это взбирается и оплетает сорняк тоски от дел, полных грубого одиночества; и от драных лопуховых листьев разлада.

Будто гротескное мотто тонкого рассказа бытия, растет следующее предложение: «среди совершенных вещей больше нет места для жизни… Оттуда происходит скучная грусть, оттуда прощание, сопровождающее каждую прекрасную вещь. Поэтому людям нужна капля сырого расстройства в грубом прощании вещей».

Подумать только, — к этим далеко идущим предложениям привели созданные как бы из грустной жести пустые азалии!

Но так всегда получается, — ничего не значащие вещи напоминают о самых важных в жизни делах.

Потом, в один прекрасный день, людей охватила какая-то безобразная спешка: отработать все, что надлежит в жизни. Собственно, так это и формулировалась: «отработать жизнь».

Пока в этой атмосфере катастрофического напряжения не возникло предположение о том, что мир все же покоится на древнем, просчитанном и основательном месте, и что всегда еще можно «возвратится к жизни». Выглядело это предположение следующим образом.

По улицам маршируют солдаты. Маршируют большими прямоугольниками. Одетые в серо-голубые мундиры, серые, цвета дня, лишенного солнца. А на голубых солдатских мундирах — четыре пуговицы, начищенные до блеска, только четыре округлые пуговицы.

Люди-солдаты расположены аккуратно, как пешки. Теперь: левая нога идет вверх; теперь: правая нога; потом каждая нога вновь возвращается к асфальту под простым тупым углом улицы. И вдруг кажется, что они думают ногами, созерцают ногами, в марше погруженные в какое-то дело, угловатое и плоское, — возможно, думают о подлинности этого марша в больших голубых прямоугольниках из солдатских мундиров с блестящими пуговицами?

Ежедневно в определенном, указанном свыше, одном и том же месте из голубого прямоугольника хлестал фонтан грубых голосов: чаще всего пелось какое-то танго, выдержанное в коротком ритме марша.

Тот маршировочный силлогизм в то лето казался не более, но и не менее бесцельным и ненужным, что и любое другое происшествие. Никто больше даже не удивлялся тому, что его можно трактовать смиренно, в соответствии с жизнью: как нечто приемлемое, и оттого понятное.

Так мы никогда вполне не знаем того, что может стать в жизни важным; что каждая вещь может быть понята по-другому, нежели принято: этот голубой прямоугольник марширующих солдат в то лето помог «возвратится к жизни». Их занятие так сильно напоминало саму жизнь.

По очереди цвели: жасмин, акация, затем липа.

И снова, на мгновение, было «слишком мало жизни», как тогда, когда счастье определяется его мерой и велит накапливать «жизнь».

Это устроил голубой прямоугольник солдат; он выполнил роль счастья в то лето, избавленное от жары, от мух.

Так, собственно, было: все то, о чем до сих пор говорилось, разыгрывалось летом 1933 года, именно вот так.

Все это было подлинным. И, как сама жизнь, важным для людей, пусть мир и заполняли события, причитающиеся к совсем другим порядкам и сериям.

Те, остальные — то были дела, связанные с судьбой материи. И, собственно, говорилось — это нельзя было назвать по-другому — об упорядочивании дел этой материи, беспомощной, предназначенной, вместе с ее судьбой, людям. Через некоторое время сквозь мир прорастают сорняки беспорядка, и тогда люди находят странные, слепые потребности и страсти: переставлять и переделывать, упорядочивать жизнь как-то иначе. Собственно, теперь и настало такое время.

Но сперва это событие приобрело следующую форму: на улице Скарбовской, номер 28, под поцарапанной дверью в стиле бидермайер ждут безработные. В каждое первое и пятнадцатое число поднимаются наверх, по впалым истоптанным ступеням. Согласно алфавитному порядку. Потом снова ждут. Хотят переждать неисчислимое время, покуда не начнется «жизнь».

В то же время уже больше не знают, что сделать из липкой материи с золотом; из жизни и счастья — короли угля, жирной нефти и спичек. Слишком много вещей существует для них на свете, и им неизвестно, что делать с грудами ненужных продуктов.

Тогда же происходит нечто, способное проиллюстрировать то, насколько что-либо может стать важнее существующего и принадлежать в равной мере к жизни, — как однажды уже оказывалось около парижских азалий и марширующих солдат.

Именно в это время как-то так вышло, что на свете осталось слишком мало золота, и что уже давно проросли драгоценные стебли его сорняков сквозь грязные груды вещей, которые можно купить. Тогда страна Америка, пейзаж сконцентрированный и полный стойкого равновесия, — начала отбирать свое золото у сонной и распутной, мягкой и политизированной Европы.

Из портов Европы выплыли корабли «Berengaria», «Liverpool», «Georgika», а один безумный корабль даже назывался — «Manhattan».

В 250 неуклюжих, закрытых в трюмах сундуках плывет в океане красный метал. Никто не обращает внимания на этот безымянный невероятный транспорт, никто не думает о том, что золото обменивается на вещи: на платья; на ботинки; на картофель.

Во всем же этом мероприятии может оказаться важным, например, пейзаж из красного золота и невероятного кобальта моря, исполненный непонятного, но вместе с тем более чем определенного, содержания.

Но люди пока этого не видят. В безработных людях из-под двери на улице Скарбковской, 28 еще виден липкий осадок дней, когда они перерабатывали для жемчугов чужих женщин, надушенных «Парижским сумраком», духами, предназначенными для неизвестного какого места в платье, материю жизни, постную и жирную, невыразительную и зловонную.

Еще пропитаны клейким и плоским запахом скуки и горечи, жесткой, как лист лопуха. Еще не чувствуют счастья, которое распространяется повсюду, где находятся твердые вещи, пахнущие движением и металлом.

Это еще незаметно в плановой эпопее жизни и ждет, когда все остальное будет наконец улажено. Но уже сейчас заметно нечто, что вот-вот случится. Уже разлеглось в липком воздухе этого положения под дверью учреждения безработных; киснет в этом пустом стоянии, отгороженном от остального мира.