Колум Маккэнн - Танцовщик

ко времени, когда Виктор оставляет бар и возвращается в «Дакоту», напевая «Возврати меня в Черные холмы», вечеринка идет полным ходом, он вступает в водоворот тел — актеров балетоманов выскочек горнолыжников долдонов египтологов ёрников женшин-вамп зоологов инженеров йогов кинозвезд лизоблюдов миллионеров наркоманов оригиналов послов раздолбаев секс-символов трагиков умников философов хапуг целителей чревоугодников шарлатанов щеголей энтузиастов юристов яхтсменов, — все они взбудоражены спектаклем или слухами о спектакле, большая толпа их собралась в углу вокруг Марты Грэм, твердя: как чудесно! как дерзко! как образно! как смело! как ново! как волшебно! как революционно! Виктор заглядывает Грэхем в глаза, словно желая сказать: если б здесь было куда упасть яблоку, оно пришибло бы сотню идиотов, и проталкивается, чтобы поцеловать ей руку, к Марго Фонтейн, сияющей, спокойной, точной в движениях, она всегда дружелюбна с Виктором, хоть и не вполне понимает его, таково духовное качество ее доброты, он уведомляет ее, что выглядит она «упоительно!», и Марго улыбается в ответ, болезненно, словно ее уже умучили непрерывными комплиментами, и Виктор, развернувшись, приветствует забившегося в другой угол Джаггера, приклеенного к миру своими губами. Мик разговаривает с блондинкой, чьи волосы кажутся бродящими, пошатываясь, по ее голове, а рядом с ним Ролан Пети размахивает руками, беседуя с компанией молодых танцовщиков, а прямо напротив Пети возвышается Витас Герулайтис, теннисист, энергичный и экспансивный, окруженный стайкой роскошных молодых мужиков, «Подмойся, — кричит ему Виктор, — и приходи в мой шатер!» — после чего принимается не скупясь кивать и подмигивать всем, кто хоть что-то собой представляет, Фордам этого мира, его Холстонам, Аведонам, фон Фюрстенбергам, Радзивиллам, Гиннессам. Алленам, Рубеллам, Капоте, высоковольтные улыбки Виктора вспыхивают по всей квартире, но где же, черт подери, Руди? Виктор быстро окидывает взглядом комнату, тряпки от разнообразных кутюрье, бокалы с шампанским, где он, черт возьми? жмет все новые руки, рассыпает воздушные поцелуи, все время выискивая Руди, где же он, мать его? и с самыми дурными предчувствиями направляется к спальне в глубине квартиры, у двери ее стоят организаторши, беседуя, точно дипломаты, серьезно и сдержанно, и Виктор интуитивно постигает природу проблемы и стремительно проскакивает мимо них, хоть дамы и пытаются его задержать, нажимает на позолоченную дверную ручку, захлопывает за собой дверь, запирает, пару мгновений просто стоит, давая глазам привыкнуть к темноте, произносит: «Руди?» — но ответа не получает и повторяет, тоном отчасти гневным: «Эй. Руди?» — и слышит шорох, а следом вопль: «Уебывай отсюда!» — и прямо в лоб ему летит шлепанец, Виктор уворачивается и наконец различает на кровати ком безутешного гнева и пытается сообразить, что ему делать, за что зацепиться, как разговаривать, но Руди вдруг выскакивает из постели и кричит, стоя у нее: «Ну, говорят, что получилось отлично? Отлично? Дерьмо! Дерьмо они говорят! Это бифштексы получаются отлично! Музыку мне запороли! Занавес запороли! Все запороли! И не говори мне, что получилось отлично! Оставь меня в покое! Здесь морг! Отвали! Кто этот прием устроил? Ничего нелепей сроду не видел! Блядь! Пошел вон!» — Виктор выслушивает его тираду с тайной улыбкой, но знает: смеяться пока еще рано, и старается принять спокойный вид, не показать, что в голове его вихрем кружат мысли, перебираются бесчисленные сочетания слов, рычаги и тяги вечера, раздоры, овации, ошибки, рецензии, глубина множества возможных ран, и и конце концов говорит: «Да, я слышал, ты был сегодня ужасен», и Руди, повернувшись к нему, восклицает: «Что?» — а Виктор пожимает плечами, пристукивая ступнями по полу, и добавляет: «Ну, я слышал, ты выглядел сегодня как кусок говна, Руди, танцевал хуже некуда», и Руди спрашивает: «Кто это говорит?» — а Виктор отвечает: «Все!» — а Руди: «Все?» — а Виктор: «Все и, на хер, каждый», и лицо Руди перекашивается от ярости, но он молчит, лишь на губах появляется намек на улыбку, и Виктор понимает: сработало, они достигли точки возврата, — и, не дожидаясь дальнейшего, просто отпирает дверь, тихо затворяет ее за собой, чтобы вернуться к гостям, шепчет дамам-организаторшам: «Смертельных ран не обнаружено, милочки! Расходитесь по боевым постам!» — и тут из другой двери выходит мужчина, прижав к носу ладонь и знакомо поскрипывая зубами, и через минуту они с Виктором уходят в укромное местечко и делят на двоих щедрую дозу кокаина

как-то он был у врача, и тот поразился, что Виктор все еще жив, не говоря уж здоров, ему полагалось бы помереть не один год назад, а Виктор сказал ему: «Жизнь человека, если это хорошая жизнь, старше его самого», и доктору так понравились эти слова, что он украсил ими стену своей приемной на Парк-авеню, а Виктору выдал две сотни чистых бланков для рецептов и денег с него не взял

и вскоре Виктор выходит из уборной, а Руди — из своей спальни и как ни в чем не бывало скользит по гостиной, облаченный в прекрасную белую рубашку с удлиненным воротником, тесные белые джинсы и туфли из змеиной кожи, для Виктора у него не находится даже улыбки, но того это не заботит, он знает, теперь может произойти что угодно, все глаза следят за продвижением Руди, он выглядит как человек, только что постигший саму идею счастья, откидывает рывком головы волосы, которые упали ему на глаза, и комнату вдруг наполняет ощущение магнетизма. Руди кажется связанным с каждым, а Виктор остается одним из немногих, не участвующих в представлении, взамен он довольствуется мгновением покоя, наблюдая, как Руди собирает вокруг себя людей и произносит пылкую речь о балете как эксперименте, в котором все твои побудительные мотивы нацелены на созидание приключения, а конец каждого приключения есть новый побудительный мотив к дальнейшему созиданию. «Если танцовщик хорош, — говорит Руди, — он должен оседлывать время! Должен перетаскивать старое в новое!» — в ответ слушатели кивают и соглашаются, очарованные словами Руди, его выговором, ошибками произношения. Виктор уже много раз видел это: умение Руди овладевать толпой даже вне сцены, способность раскачиваться от бессмыслицы к глубине и обратно к бессмыслице, «Боже милостивый, он не только прекрасен, он еще и умен!», Виктору нравится наблюдать за лицами людей, когда Руди расходится в полную силу, это одни из немногих успокоительных мгновений в жизни Виктора, он смотрит, как изменяется Руди, — и, разумеется, тот не моргнув глазом тут же разбивает, швыряя в камин, шесть бокалов подряд, а после садится за концертный рояль и играет этюд Шопена, и комната затихает и тянется к нему, а он, доиграв, кричит: «Не аплодировать!» — ибо каждому ведомо: Руди нуждается в похвалах, но и ненавидит их, для него жизнь — непрестанная череда неудач, а продолжать ее можно, лишь веруя, что ты еще не сделал лучшего, на что способен, ведь сказал же Руди когда-то: «Не столько я люблю трудности, сколько трудности любят меня»