Колум Маккэнн - Танцовщик

в подземный зал «Наковальни», быть может, или в иранское консульство, где устраиваются многолюдные кокаиновые вечеринки, или в тыльный подвал «Змеиной ямы», или в глядящий на парк зал отеля «Плаза», или в темный лифт «Туалета», или на чашку чая в отель «Алгонкин», или в свинарник «Треугольника», или за столик «Клайдса», или на подгнившие причалы у Вест-Сайд-хайвея, город во всем его убожестве и роскоши принадлежит Виктору, ему известны здешние улицы, авеню, швейцары, бармены, вышибалы, расстояния, отделяющие один притон от другого, известно, когда в какой лучше заглядывать, часов Виктор никогда не носил, но время суток знает с точностью до минуты, где бы он ни был, с кем бы ни перетыкивался, что бы ни пил, сколько бы ни был обкурен, утомлен, известен компании, потому что, глядь, и пора уже двигаться дальше, а то зарастешь паутиной, никто ж не знает, что может случиться с ним всего в квартале отсюда, центр мира смещается, переменяется, и дело Виктора — пребывать именно в нем: «Я — среднее гринвичское время державы геев!»

и он сходит с экспресса, с Четвертого, на Пятьдесят девятой и Лекс, и пересекает Верхний Ист-Сайд, еврейки с пуделями или пудели с еврейками, он так и не смог разобраться, кто кого выгуливает, и Виктор, проходя мимо них по тротуару, оскорбительно виляет задом и сшибает листья с растущих вдоль бордюра деревьев — какая буколика! — свет меркнет, оживают, помаргивая, фонари, он курит, гневно раскачиваясь, затягиваясь, выпуская в воздух над собой клубы дыма, еще одна сигарета торчит за ухом, готовая подладиться от той, что во рту, он улыбается швейцарам в белых перчатках, думая, что эта регалия, похоже, обозначает новую моду, — Виктор-пролаза, Виктор-прислужник, Виктор-зазывала, — он проскальзывает по мраморному полу вестибюля, несколько неказистого, на его вкус, поднимается лифтом в пентхауз, где уже вовсю идет первый за этот вечер прием с подачей коктейлей, предбалетный, не его жанр, он в такую рань и выходит-то редко, однако это дом предположительного клиента, которому Виктора порекомендовал Руди, да он уж и цену назначил и потому павой вступает в обитую красным деревом комнату, на миг останавливается под огромной люстрой и пытается возвестить о себе молчанием, но ажиотажа не порождает, ни тебе шепотков над краями бокалов, ни гомона, ни благоговейной тишины — «как огорчительно», — и он окунает свою яркую рубашку в водоворот темных платьев и галстуков-бабочек и кланяется, рассылая преувеличенные воздушные поцелуи, и пожимает руки, и снимает горстку закусочек с серебряного подноса, слегка озадачивая своей внешностью официантов, гадающих, то ли Виктор сюда без приглашения протырился, то ли он некая знаменитость, — то ли испортит сейчас всю малину, то ли сам малина и есть, — впрочем, пока он курсирует по комнате, несколько лиц обращаются к нему, и ободренный Виктор с топотом направляет стопы свои к хозяйке, которая и себя-то саму удивляет силой, с какой из нее исторгается вопль: «Дорогой!» — и щелкает пальцами над головами трех мужиков в бабочках, и с пугающей быстротой появляется выпивка, водка, и грейпфрут, и лед, побольше льда, и хозяйка берет Виктора под руку и проводит через толпу, представляя: великий Виктор Пареси, друг Руди, — и все, с кем он знакомится, приходят в совершенный восторг, как мило он ловит их взгляды, или пожимает ладони, или прикасается к плечам, как приветствует, искренне, но словно бы мимоходом, как он дружелюбен, но ненавязчив, как никого не принуждает заговаривать с ним, и тем не менее все заговаривают

тридцать, по меньшей мере, приглашений в неделю поступает в его квартиру в Нижнем Ист-Энде, и почтальонша, с ее резким гарлемским выговором и грубой красой, старается устроить так, чтобы приносить Виктору почту в свой обеденный перерыв, ей нравится сидеть с ним в его яркой кухне, они вместе вскрывают конверты, читают приглашения и отвергают их, «Виктор, лапушка, тебе пишут больше, чем Санта-Клаусу!», а Виктор улыбается и отвечает: «О да, но лишь потому, что я знаю, где живут все нехорошие мальчики»

и Виктор, которого на любой вечеринке более всего интересуют люди неприкаянные, в обществе коих можно немного похулиганить, отрывается от хозяйки, поцеловав ей на прощанье руку, и направляется к маленькой компании — стареющий писатель, скучающий молодой художник и полнеющая балерина, которая кивает и улыбается, когда он усаживается у стеклянного столика на пол и говорит: «Простите, я малость попрактикуюсь в воскрешении!» — и достает из кармана пакетик, осторожно открывает его, высыпает содержимое на стекло, лезвием крошечного складного ножичка нарезает две дорожки, сворачивает трубочкой бумажку в пятьдесят долларов, носом втягивает дорожки, возводит взор к потолку, «Gracias!», а после сооружает еще шесть скупых дорожек, кладет в середину стола свернутую банкноту: «Заводите ваши моторы, леди и джентльмены!» — и молодой художник сразу склоняется, чтобы внюхнуть первую дорожку, за ним писатель, за ним балерина, она немного жеманничает, однако втягивает в себя больше других, а вечеринка переполняется разговорами, хозяйка, окинув их квартет взглядом, произносит: «Ох уж этот Виктор!» — и скоро считай что все смотрят в его сторону, какая упоительная, пусть и прискорбная известность, он встает на металлический обод стола и отвешивает поклон, в горле щекотно от радости, торопливый прилив энергии пробегает по телу, мешая сохранять равновесие, улыбка перекашивает лицо, и, наконец, Виктор спрыгивает на пол под легкий всплеск аплодисментов, зная, что разбаламутил вечеринку в мере достаточной для того, чтобы миф продолжал жить, питаясь устроенным им нынче представлением, жаль только, не было здесь Руди, потому что никто на свете не умеет так заворожить людей, так быстро наполнить их напряженным ощущением огромных возможностей, зарядить энергией, электричеством, как Руди, повышающий голос до того, что он звучит вдвое громче других

ночь, когда голый Руди свисал с люстры ценой в миллион долларов, вечеринка, на которой Руди обрил свои гениталии бритвой Энди Уорхола, после продавшего ее тому, кто дал наибольшую цену, день, когда Руди готовил еду для друзей и подмешал в голландский соус немного спермы, назвав это секретным русским рецептом, открытие галереи, после которого Руди поимел в ванне, наполненной скользкими от жидкого крема стеклянными шариками, трех мальчиков сразу

всем известны байки про Руди, одна непристойней другой (и, вероятно, лживей), стало быть, Руди, наподобие Виктора, — живая легенда, опекаемая, балуемая и оберегаемая мифотворцами, жизнь, проживаемая не по какой-то там разумной причине, но просто в угоду яркому свету или его отсутствию, подобная семечку, набухающему в его кожуре, — оба они нуждаются в постоянном движении, поскольку, оставшись в одном месте на слишком долгое время, укоренятся в нем, как все прочие, и потому порой Виктор думает, что и он тоже танцует, вечно пристукивая ногами или покачивая из стороны в сторону головой, подкручивая пальцами кончики черных усов. — «Причина, по которой я ношу усы, джентльмены, состоит в том, что они сохраняют для меня ароматы вчерашних прегрешений!» — вы и заметить того не успели, а Виктор уже летит, обгоняя себя самого, словно желая сказать: «О, ищите меня вон там», и никто не способен окончательно собрать эту складную картинку, хоть и поговаривают, будто он научился каждому своему движению у самого Руди, что постоянно отсиживает репетиции, наблюдая, и это тоже вранье, но Виктор его не опровергает, поскольку оно означает, что о нем ведут разговоры, что и с ним хотят их вести, хотят присвоить на ночь его непоседливость, и Виктор подчиняется, слушая вполуха, не спуская глаз с двери, пока не видит, как слуги подают кому-то шубы, и не слышит перезвон бокалов, и тогда извиняется, поскольку знает: пора уходить, таково его правило, всегда удаляться одним из первых, — и спускается, не дожидаясь лифта, по лестнице, а выйдя во влажный вечер, следует за супружеской четой, идущей к черному лимузину, чета пугается, когда он проскальзывает за ней в машину и мигом насыпает на столик бара дорожку, женщина приходит в ужас, мужчина пытается изобразить хладнокровие: «Добрый вечер, вы тоже едете посмотреть на Нуриева?» — Виктор в ответ подмигивает: «Конечно, нет, балет, по-моему, скучен до колик», мужчина чопорно улыбается: «Да, но сегодня будет танец модерн», на что Виктор отвечает: «Все равно одни педрилы и дивы», и мужчина слегка отшатывается, гадая, что это за создание вползло в его жизнь, какие дивы? какие педрилы? а Виктор, великодушный до конца, предлагает первую дорожку даме, однако та лишь таращится на него, затем ее мужу, который также отказывается, правда, чуть подмигнув, и Виктор сам вдыхает кокс, ухмыляется, насыпает немного на карманное зеркальце и, проехавшись по кожаному сиденью, склоняется вперед, чтобы предложить нюхнуть и шоферу, и тот с ошеломленной благодарностью качает головой, нет, после чего Виктор театрально ударяет себя ладонью в лоб и восклицает: «О! Как я одинок!» — но тут же сбрасывает туфли и кладет ступни на противоположное сиденье, говоря: «Впрочем, если увидите Руди, поклонитесь ему от меня», каковые слова мужчина принимает за шутку и разражается долгим кудахтаньем, а Виктор холодно смотрит на него, пока мужчина не смущается настолько, что выдавливает: «Знаете, это все-таки наша машина», и Виктор отвечает: «Конечно, чья же еще?» — а затем обращается к шоферу: «Добрый человек! Подбрось меня до Черных холмов!» — но тот ни черта не понимает, и приходится объяснять ему насчет глядящей на Центральный парк «Дакоты» [34] Уже упоминавшаяся в романе «Дакота» — это построенный в 1880-х на Манхэттене роскошный многоквартирный дом, объявленный в 1976-м историческим памятником. Черные холмы (Black Hills) — горный массив в Южной Дакоте. , и супружеская чета ошалевает не столько от прославленного адреса, сколько от Виктора, от его ауры, от привкуса, который он оставляет в воздухе, а он вручает водителю десять долларов, выскакивает из машины, чувствуя, как заряд кокаина гуляет по его телу, пружинно подпрыгивает, приземляется, машет лимузину на прощанье рукой и устремляется прямиком к украшенной золотой табличкой двери