Колум Маккэнн - Танцовщик

Попробовал дозвониться до мамы, все время занято.

Все начинается с шарфов, темных, купленных в магазине Миссони на рю дю Бак; постепенно, с годами, он сходится с владельцами магазина так близко, что они открываются для него одного и воскресными утрами. Шарфы становятся все ярче, узористей, пока он не приобретает такую известность, что начинает получать их бесплатно, рекламы ради, и некоторые контрабандой посылает домой, сестре и матери, которой они кажутся слишком броскими, кричащими. В Лондоне, на Савил-роу, портной шьет ему тужурку с высоким воротом, как у Неру, похожую на ту, какую он носил в школе, но только кашемировую, он шутит, что именно так себя в ней и чувствует, каше-мир-но , выговаривая это как нечаянное сочетание трех слов. В Вене он приобретает рококошную люстру из муранского стекла с пятьюдесятью пятью рожками и двадцатью сменными лампочками. В Каире — старинные персидские туфли. В Рабате опускается коленями на ковер, сотканный для него слепым марокканцем, и рассказывает мастеру о петербургском балетмейстере, который внимательно вслушивался в звучание половиц. Марокканцу история нравится настолько, что он повторяет ее другим покупателям, она переходит от человека к человеку, меняется, пролагает себе путь по гостиным мира, множество раз рассказанная и пересказанная, балетмейстер превращается в московского танцовщика, в сибирского музыканта и даже в глухонемую венгерскую балерину, и годы спустя он снова слышит ее, переиначенную, и ударяет кулаком по столу, так что все замолкают, пораженные, и кричит: «Чушь! Бред сивой кобылы! Он был петербуржцем, а звали его Дмитрием Ячменниковым!»

Он покупает старинные английские книжные шкафы и складные столики. Румынские изделия из стекла, появившиеся на свет несколько столетий назад. Обеденный сервиз австрийских императоров. Аргентинский раскладной стол. Витражное стекло баварской церкви. Тайно вывезенные из Чехословакии металлические кресты. Серии распятий работы ватиканского мастера. Чилийское зеркало в резной оправе, которое он дарит затем рабочему сцены из Сантьяго. Приобретает партитуры, вручную записанные в 1930-х Верой Немчиновой, и сидит над ними до поздней ночи, учась читать их и напевать из них что-нибудь, когда его одолевает редкая бессонница. Он заказывает осевшему в Мехико советскому эмигранту карты с помещенной в центр их республикой Башкирия — Уфа наконец-то находит себе место в картографии. По одной карте для каждого из его домов, в итоге их набирается семь, его счастливое число. Они висят в позолоченных рамах, за специальным не отражающим свет стеклом. В Афинах он покупает римский мраморный торс первого века, копию Поликлетова «Диодумена» с несколькими выщербинами на ребрах. В его фермерском доме в Вирджинии стоят на полках шкафчика драгоценные резные фигурки из Ганы. Он покупает туфельки Ольги Спесивцевой, показывает их своему ковент-гарденскому обувщику, и тот обнаруживает в них новый для себя стежок. В Нью-Йорке, на Мэдисон-авеню, он приобретает, после долгой торговли, полотно Шарля Мейнье «Мудрость, оберегающая юношу от любви». И сам оттаскивает его в свою квартиру в «Дакоте», не желая платить еще несколько сотен долларов за доставку.

Старинные аккордеоны, скрипки, виолончели, флейты, смычки, красного дерева концертный рояль, «Вильям Кнабе энд Ко»: он окружает себя музыкой.

В Стокгольме он покупает стеклянный короб с редкими окаменевшими аммонитами. В Осло — горку работы Георга Кофода. «Mobelfabrikant». В Риме расстилает по полу китайские бумажные стенные панели со сценами сражений, фоном которым служат цапли, деревья, храмы. Затем они морем отправляются в его островной дом на Ли Галли, неподалеку от Капри. Он специально едет в Ниццу, чтобы купить подборку фотографий Нижинского и изучить по ним позы и па, о которых не сохранилось никаких записей. В Праге заказывает мастеру-стеклодуву светильники ручной работы. Торгующая книгами австралийка регулярно поставляет ему первые издания литературных шедевров, главным образом русских. В одной из лавочек Сингапура он натыкается на старинные напольные часы и спасает их от погибели. В Новой Зеландии приобретает туземные маски. В Германии — полный набор мелких, твердого английского фарфора, с золотыми ободками тарелок, из которых когда-то кормился кайзер. В Канаде заказывает кедрового дерева сундук нафталина он не любит и слышал, что есть там один лес, в котором растут лучшие в мире кедры. А в Уэльсе отличающийся искусным владением формой и уважением к ней кардиффский мастер Ллевелин Харрис изготавливает для него модель поезда настолько точную, что, расставляя ее на полу, он иногда вспоминает себя шестилетнего, сидевшего в ожидании на холме над уфимским вокзалом.

Это одна из бездушных улиц, что встречаются в тех районах города, где свет пробивает вчерашнюю еще тьму, и ранний вечер ощущается как комендантский час, и мусор, набросанный днем, скользит по тротуарам, и серые голуби сидят на сетчатых заборах, и машины стоят в пробках, пыхтя и дымя, и витрины темны и мутны от грязи и копоти, Одиннадцатая стрит, Нижний Ист-Сайд, героин и гибель, но Виктор пронизывает ее, просто шагая по тротуару, обращая ходьбу в танец, который начинается с симметричного перекатывания плеч, какого даже черные еще не освоили, долгого пожатия одним, затем другим, они словно соединены синоптическими шестереночными зубцами, — сначала левым, потом правым, — но и не только плеч, круговое движение спускается к груди, к реберной клетке, и вниз по телу до самых ступней — «Бог сотворил меня коротышкой, и оттого я могу отсосать у баскетболиста, не повреждая коленей», — а после снова вверх, на миг задержавшись в бедрах, ничего такого уж страшного, зачем привлекать внимание, походка, она и есть походка, ты можешь сидеть на крыльце богатого дома, под кайфом, или похмельем, или под тем и другим, проникаясь дерьмом, и грязью, и тысячами повседневных мучений, слишком ужасных, чтобы говорить о них здесь, и заметить, как Виктор проходит мимо с видом человека, который только что, самым первым, научился насвистывать, — в тесных черных брючках и неоново-оранжевой рубашке, с зачесанными назад черными волосами, с белыми зубами под темными усами, с телом, которое покачивается и колесит не в джазе, не в фанке, не в фокстроте и не в диско, это всего лишь Виктор с головы и до ног, произведение искусства, усвоенного им при рождении, смеющееся на ходу, переливисто, сначала тоненько, а после все гуще, Виктор смеется просто так, смеется, и все, как будто тело его только что рассказало анекдот о себе, и, пока ты будешь следить за ним, пролетит весь день, часы остановятся, гитары настроятся в унисон, кондиционеры запоют, как скрипки, мусоровозы, как флейты, а ты так и будешь сидеть, вросший в ступени, глядя, как Виктор машет ладошкой другим свисающим из окон гомосекам — все сплошь парики, и перья, и похоть, — как давит каблуком сигаретку, или завязывает шнурки, или звучно стучит в окно серебряным долларом и получает в ответ у-лю-лю и свист