Уильям Тревор - Бравада

Для Эшлинг наставшее время было более странным, чем все дни и ночи в прошлом. Ничто не осталось прежним. Читая Шекспира с наспех сооруженной сцены в монастырской школе, она знала текст идеально, и зал был к ней добр. Но к аплодисментам примешивалась жалость: она несправедливо пострадала от последствий трагедии, которой была свидетелем. Она понимала, что ее жалеют, и в глубине души — сама не зная, почему — переживала эту жалость как насмешку.

Спустя долгое время пришло письмо. Цветистый почерк оживил волнение, которое она некогда испытывала, получая его секретные записки. Никаких притязаний на нее в письме не было, никаких уверений в преданности наподобие тех, что она так часто читала прежде. Он уедет. Он не будет помехой никому. Он теперь другой человек. Ему очень помог один священник.

Достаточно длинное для покаяния, письмо вместе с тем было коротким. На единственной странице, где оно уместилось, отсутствовало то, что не прозвучало и на суде: что погибший домогался сестры Донована. На фотографии (газеты много раз публиковали одну и ту же) темноволосый Далгети слегка улыбался, черты лица у него были правильные, из особых примет только родинка на подбородке. Эшлинг, часто видевшая фото, всякий раз представляла себе его грубые приставания к Хейзел Донован, и невинность этих черт казалась ей обманчивой. Очень странно, что об этих домогательствах как о причине нападения не говорилось на суде, и еще более странно, что о них не говорилось в письме, где, наряду с сожалением и раскаянием, объяснению причины, казалось бы, самое место. «Лезет к девушке, домогается», — сказал тогда Донован.

Своим рассказом об этой неприятности в его семье он нарушил повисшее молчание — похоже, считал, что кто-нибудь должен что-нибудь сказать. Тон был разговорный, заставлявший ожидать от Донована продолжения, но его не последовало. Жадно ища повод для прощения, Эшлинг в его неуклюжий отвлекающий маневр бездумно вплела человека, которого он не имел в виду, и приняла это за истину. Из заблуждения ее вывело только время.

После школы Эшлинг прошла подготовку, позволившую ей работать в главном офисе издательства учебной литературы. Ей стало нравиться проводить время в одиночестве, вечерами она часто ходила в кино одна, в выходные гуляла — то в Хоуте, то в Долки по морскому берегу. Однажды побывала у могилы, потом приходила к ней часто. Там поставили камень; надпись, выбитая, казалось, совсем недавно, была краткой: имя, фамилия, даты рождения и смерти. Люди при Эшлинг навещали другие могилы, но не эту, хотя цветы на ней время от времени появлялись.

На печальном кладбище Эшлинг просила прощения у мертвого за самообман, к которому прибегла, защищаясь от неприглядной правды. Молча смотрела она в ту ночь на сумасбродство, совершенное, подобно другим сумасбродствам, ради того, чтобы произвести на нее впечатление, заслужить ее любовь. И смотреть ей не было неприятно. Удовольствие, хоть и краткое, она испытала.

Она могла бы и сама куда-нибудь уехать, и она часто думала, что ей стоило бы это сделать: обрести покой другого времени и места, избавиться от призрака показной бравады. Но не уезжала, тоже став теперь другим человеком, чувствуя, что должна быть там, где это случилось.

Copyright © William Trevor, 2007