Серж Чума - Вульгарность хризантем

Венедикт налил и залпом выпил. Потом насупился и уставился в стол, заваленный пустой посудой. Обстановка мгновенно накалилась; пудель поджал хвост.

— Да пусть забирают, хрен с ним, с хряком-то! — философски заключил Митрич. — Русский человек все стерпит…

Профессор не реагировал, а только без каких-либо эстетических эмоций, почти машинально налил, выпил, сжал пустой стакан в руке и поднял бычьи глаза на филолога. В ноосфере запахло мордобоем… Леонид Вячеславович съежился, как русский алфавит; Арнольд заскулил и забился в угол веранды.

— Я, пожалуй, пойду… Спасибо за угощение, прекрасный вечер! Митрич, сосед, благодарю за гостеприимство. Венедикт Петрович, рад был с вами побеседовать, до свидания…

Филолог отличался вежливостью и оперативной смекалкой — еще один довод в пользу партийности нашей литературы… Однако в решающий момент дискуссии именно сторож встал, как кремлевская стена, между профессурой, вытер о трусы бутылочку эликсира собственного производства, вручил ее соседу на дорожку и многозначительно произнес: «Ноги промочишь — горло болит; горло промочишь — ноги не идут. Диалектика!»

Когда оппонент ретировался, бросив Арнольда на произвол судьбы, профессор плюхнулся всем «мыслящим телом» на пол, поближе к собеседнику, вздохнул и продолжил одинокий дискурс: «Вот, псина, люблю тебя! Ты один меня уважаешь… У тебя чистые честные глаза! Только тебе скажу, как тяжело субъекту переступить через себя и уйти в бесконечность… Нажравшись, кто запретит себе мысль о высшем существе? Алкоголь, пойми правильно, позволяет подойти к решению одной из ключевых онтологических проблем — есть ли бытие, когда его нет… Это, брат, происходит на почве погружения во вневременную среду где-то вне пространства, в которой прошлое отказывается стать современностью, будущее никогда не окажется в прошлом, а настоящее никак не устаканится».

Незаметно в разговор вмешалась ночь. Огоньки диалога человека и собаки еще тлели, Арнольд учтиво повизгивал и вилял хвостом. Однако верный пес всем видом показывал, что ему непременно надо догнать хозяина. Над дачным поселком лилась мелодия первого и последнего советского блюза: «Спят твои соседи — белые медведи, спи скорей и ты, малыш…»

Все плохие женщины сначала накормят, а потом плюнут в душу. Все хорошие — плюнут, накормят и опять плюнут, чтобы сухая мужская душа чуть-чуть обмякла, подобрела, потекла… Дебора выпадала из этой почти классической классификации. Занимала особое место в ряду стереотипных изданий современных женщин. Она ограничивалась кормлением, а мужскую душу не трогала, поскольку считала, что есть в мужчине части и поважнее, так сказать, «les bijoux quòn nàchete pas». [11] Украшения, которые не покупают ( франц .).

— Может танцевать, Андгюша? — робко спросила Дебора после трехчасового ужина с Андреем, водкой и разговором на отвлеченные темы.

— Под Баха? — с нескрываемым сомнением ответил джентльмен и впервые за вечер украдкой обозрел округлости нещадно молодящейся подруги.

— Да, но ведь в пгошлый газ ты слушать Малега. Такая музыка вообще любить не хотеть… Моя мама тоже очень любить, нет, любит Баха. Она была музыковед, а потом вышла за свой пегвый министг. Андгей, ты хогоший гость — ничего не ешь, пить только водочка, ничего не хотеть, сидеть тихо… Покушай тогда, пожалуйста, еще гуляш.

— Спасибо, я больше не хочу, — ответил выгодный гость, и беседа плавно перетекла в салон Деборы.

— Андгюша, если хочешь знать женщина, посмотги ее глаза. Увидишь вся жизнь!

— Это точно! Но я воздержусь…

— Пгавда, я хогошо говогю по-гусски? Только два года учила, что «вэ» — это не «бэ», а потом победила на гусской олимпиаде и ехать в «Агтек». Я хогошо подставлять слова в упгажнения! Смотги, напгимег, я тебя м, м, м на вокзале под шум поездов. Надо выбгать из глаголов: встгетить, видеть, вылечить, не помнить и м, м, м.

— А ты что подставила? — бестактно спросил Андрей.

Тут она, гремя драгоценностями, невинным движением бедер подсела к вечно молодому человеку на софу и нежно взглянула в светло-пьяные очи «кгасными» лисьими глазками, в которых, вероятно, отразилась вся девичья жизнь, без изъятий, включая бдения у костра в «Артеке» и других местах. Вся судьбина… до последнего целомудренного поцелуя!

— Андгей, я иметь гусские когни! Мой дедушка был офицег. Когда он пить много водочка, то кгичать и бить бабушка и мама. Сильный любовь! А меня кгестил в цегкви два газа! В пгавославный и гимский…

— Вот как! Так ты, значит, наша!

— Нет, я все гавно синагога хожу…

— Ну, ты знаешь, бывают и наши синагоги…

— Да, только дгугой имя… Мама очень любить, нет, любит министгов из синагога, а я только встгечать их адвокатов. Последний адвокат хотел меня бить, когда я пгиходила гано домой.

«Какой-то семейный подряд!» — подумал Андрей и с поддельным возмущением спросил:

— Как бить? За что?

— Головой по стена, очень бить. Это был кошмаг! Он даже не мог женщину покгыть с лаской…

— Какую женщину?

— Потом, Андгей, он совсем не любить, нет, не любил Баха, говогил, что у него нет тема антисемитизм… Зачем ты не ешь ничего, Андгюша? Выпей водочка! Тебе не нгавится гуляш?

— Что ты, Дебора, мы ведь уже поели! Все очень нравится, было очень вкусно, и в прошлый раз был этот, как его, форшмак.

Если бы Дебора внимательно присмотрелась к гостю, оценила, к примеру, его душевное состояние, то поняла: мелодраматический ужин затянулся, а с напитками она явно переборщила. Андрей ерзал на софе, потел, сопел, зевал и давно порывался спросить у дамы, где в ее апартаментах, собственно, уборная, но не решался прервать исповедь.

— Ты у меня не хочешь, зачем такой депгессивный, Андгюша? Совсем гусный?

— Задумался…

Андрей и вправду загрустил, не понимая толком и сам причину охватившей его печали, принимавшей иногда подобие вселенской скорби, и вдруг произнес: — Прооффенбахали мы, Дебора, Россию…

— Андгей, а ты можешь покгыть женщина с лаской?

— Не знаю, с лаской покрыть не пробовал еще… Видишь ли, Дебора, я работаю над темой трагической любви к Родине, похожей на чувство Иосифа к Израилю, и вынужден сублимировать энергию. И почему, наконец, чтобы иметь успех, мужчина должен бегать по дамам? — неожиданно резко возмутился Андрей.

— Ты у меня не нгавится? Выпей еще водочка, ты же любить, нет, любишь ее больше меня! Я думала, что буду твой животный любовь…

«Неужели она привержена элементарному гедонизму? Какая-то русская народная женщина!» — ужаснулся кавалер и с пьяной улыбкой, успокаивающим тоном произнес:

— Нет, Дебора, мне все очень, очень нравится, даже гуляш, а тебя я просто обожаю и к тому же немножко вожделею.