Норман Льюис - День лисицы. От руки брата его

«Здесь покупают и продают людей, — размышлял лейтенант. — Они купили моего предшественника и уничтожили его, а скоро попытаются купить и меня. Продажность идет тут рука об руку с богатством. Кто здесь процветает? Только продажные люди — это ни для кого не секрет. А на какие деньги построены все эти аляповатые особняки, так обезобразившие окрестности? На взятки да на доходы от махинаций с продовольствием, в то время как половина испанцев умирала с голоду. Кругом продажность! В этом старый монархист, конечно, прав». Владельцы всех этих домов, воздвигнутых на крови простых людей, были приятнейшими в мире людьми, Кальес был со всеми знаком. Продажность оборачивалась гостеприимством, чувством юмора, преданностью семье, подарками на крестины детям бедняков и скромной благотворительностью на виду у всех. Корень зла был в продажности! Из-за нее оказывалось скомпрометированным правосудие, замарана религия, из-за нее враждовали классы и двадцать миллионов испанцев таили в сердце незаживающую рану.

Лейтенант Кальес вступил на главную, очень узкую улицу селения, где находился рыбный рынок, и в нос ему ударило запахом рыбы, которым провоняла вся деревня; лейтенант, почувствовав тошноту, зажал нос и стал дышать ртом.

На улице располагалось три бара, одни рыбаки входили в них, другие выходили. Несколько недель назад Кальес установил на этой улице одностороннее движение. В дальнем, узком, как ущелье, конце ее лейтенант увидел спину своего сержанта, тоже направлявшегося в полицейский участок.

Большой американский автомобиль последней марки, который, Кальес знал, был по карману только крупному спекулянту, свернул на улицу и поехал в запрещенном направлении. Машина обогнала сержанта и, осторожно сигналя, приближалась к лейтенанту. Шофер вел машину очень медленно. Возле рынка еще пришлось притормозить, пока сдвигали в сторону ларек, освобождая дорогу Торговки рыбой вели себя очень вежливо, они смеялись и махали тем, кто сидел в машине. Когда машина подъехала к Кальесу, он преградил ей путь.

— Вам известно, что на этой улице движение одностороннее?

За рулем сидел шофер в зеленой ливрее, на заднем сиденье — хорошенькая светловолосая особа, без сомнения шикарная кокотка из Барселоны. Женщина, голову которой украшала смешная черная шляпка, улыбнулась лейтенанту. Шофер сделал удивленное лицо.

— Извините, сеньор, в другой раз не ошибусь.

— Задний ход, — приказал Кальес.

Шофер обернулся к женщине, которая продолжала улыбаться.

— Трудновато, начальник. Едешь прямо впритык к домам.

— Задний ход, — повторил Кальес.

— До самого конца?

— До самого конца, — сказал Кальес.

Красотка всплеснула руками и закатила глаза. Ее Кальес не знал, но он знал машину. Она принадлежала веселому разбитному плуту, которого все попросту называли Альфонсо. Лейтенант смотрел, как автомобиль с трудом пятился по улочке, шины взвизгивали, задевая край тротуара. Понадобилось десять минут, чтобы проехать сто метров, и Кальес неотступно шел за машиной следом.

Затем лейтенант сразу же направился в полицейский участок и вызвал к себе в кабинет сержанта.

Сержант явился и стал навытяжку перед сидевшим за столом начальником. Сержант был человек средних лет, с рыхлым невыразительным лицом и близорукими глазами; на шее у него грязным пластырем был залеплен нарыв.

—: Вольно, — сказал Кальес. — Я вызвал тебя, чтобы с твоей помощью кое-что вспомнить. Что произошло на той неделе, когда тележка угольщика въехала на улицу с односторонним движением не с того конца?

— Простите за выражение, сеньор, мы ему пересчитали ребра!

— Вот как!

— Он не мог заплатить штраф, — сказал сержант, облизывая губы; ему не нравилось выражение глаз Кальеса.

— Почему же сейчас ты дал проехать этому автомобилю?

— Я не успел задержать его, сеньор, он уже пол-улицы проехал.

— Ты должен был заставить его вернуться, — сказал Кальес. — Впредь так и делай. Шофера же этой машины, если он еще раз нарушит правила, ты арестуешь!

— Слушаюсь, сеньор.

— Постой! Я еще хочу поговорить с тобой насчет портовых правил. Сегодня я видел на одном из баркасов постороннего человека. Разве приказ о том, что на баркасах могут находиться лишь зарегистрированные члены экипажа, отменен?

— Официально нет, сеньор.

— Так вот, отныне все постановления, пока их официально не отменят, будут выполняться. Я наведу среди этой публики порядок.

Сержант про себя вздохнул.

— Приезжающих на лето это тоже касается, сеньор?

— Это касается всех.

Махнув рукой, Кальес разрешил сержанту идти, но тут же вернул его.

— Что это? — Он только сейчас заметил у себя на столе большой нескладный сверток в оберточной бумаге. Кальес надорвал с одного конца бумагу, и оба увидели бурый мех какого-то зверя.

— Это заяц, сеньор. Наверное, подарок Мартинеса с пробковой фабрики.

— Забери его отсюда и закопай, — приказал Кальес.

Молина приехал на следующий день автобусом, прибывающим в два тридцать. От Перпиньяна до Хероны он ехал поездом в вагоне второго класса и в Хероне на час задержался — надо было купить кое-какие детали, чтобы переделать портативный приемник в передатчик. На Молине был французский костюм, в кармане у него лежал французский паспорт, и по-испански он говорил с французским акцентом, слегка картавя. И не удивительно — ведь он жил во Франции с тех самых пор, как восемнадцати лет попал туда вместе с лавиной отчаявшихся, голодных, перепуганных насмерть беженцев, хлынувших через восточные отроги Пиренеев. И вот теперь, когда Молина стал почти французом, жизнь преждевременно превратила его в пожилого человека, злорадно коснувшись волшебной палочкой, и он как-то вдруг сразу высох и посмуглел — ни дать ни взять погонщик мулов, какого можно повстречать в любой испанской деревушке. Испанец с головы до ног!

В багаже Молины, как всегда во время его частых поездок на родину, среди всего прочего имелся складной мольберт, ящик для красок с двойным дном и пузырек с двумя таблетками цианистого калия. Его все еще мутило после нескольких рюмок перно — таможенная волокита в Порт-Бу тянулась по обыкновению так мучительно долго, что Молина почувствовал необходимость выпить.

В гостинице «Мирамар» он узнал, что все четырнадцать номеров заняты, однако швейцар любезно предложил ему помочь устроиться в деревне, и в третьем из домов, куда они зашли, Молина нашел то, что ему было нужно. Скудно обставленная, чисто побеленная, похожая на тюремную камеру комнатка находилась под самой крышей, и, чтобы попасть в нее, надо было подняться по приставной лестнице в конце коридора; из комнаты был выход на плоскую крышу, откуда открывался великолепный вид, который, впрочем, ничуть не заинтересовал Молину.